– Я надеюсь, ты действительно уйдешь. – Я сел, провел руками по волосам, посмотрел через балконную дверь, пытаясь прочесть небесные знаки.
– Я знаю, я раньше это говорила, и я еще не готова уйти, но…
– Тогда зачем говорить сейчас? – Прозвучало жестче, чем я хотел.
– Потому что я хочу тебя увидеть.
– Чикаго, январь, так?
Ты прижала пальцы к моему предплечью, отняла руку – медэксперт проверил окоченение.
– Я надеялась… – Ты смолкла, а когда заговорила снова, голос стал сильнее, решительнее. – Ты всегда говорил, тебе неважно, где работать, – ты где угодно можешь жить. Я надеялась, ты сможешь переехать поближе ко мне.
– Поближе? – Я не сознавал, в каком я напряжении, пока напряг не ушел из спины. – Насколько поближе?
– Может, в Калифорнию?
Ты однажды по телефону сказала, что уходишь от мужа. Когда ты повесила трубку, я поставил телефон и грохнулся в обморок. Сейчас было нечто похожее. Головокружение, боковым зрением я различал вспышки крошечных лампочек.
– Рассел?
– Я тут.
– По голосу не скажешь.
Я был словно человек, что посреди урагана пытается не упустить шляпу. Вокруг все мчалось.
– Сегодня днем, – сказал я, – ты ведь говорила… ты говорила, что не можешь больше ничего обещать.
– Я пока думаю.
– Правила… ты безостановочно меняешь правила.
– Я думала, ты свободный дух. Гибкий, – разочарованно сказала ты.
Беспредельно потрясенный, я отсчитал несколько секунд.
– Даже сильный тростник в зимний сезон вырастает хрупким. Дэвид Кэррадайн. «Кунфу».[35]
– Не надо так! Я же серьезно.
– Калифорния. – Я снова лег, повернулся к тебе. – То есть Лос-Анджелес?
– Это было бы неплохо. – Ты говорила так тихо, что я расслышал шлепок твоих губ на букве «б». – Если б ты жил там, это помогло бы… если я уйду.
– И мы будем видеться?
– Конечно… да.
Тени окрасили твое лицо, но я различил тревогу.
– Хорошо? – Ты опять коснулась моей руки, твои пальцы замерли.
– Что?
– Переедешь в Лос-Анджелес?
– Я не сказал «да»? Да.
Соглашение достигнуто, за ним пустота – один из тех моментов, я думаю, когда ты переживаешь удар, нанесенный твоей совести. Я же пребывал в ошеломлении. Ты заговорила о Лос-Анджелесе, о местах, которые любила: маленький эквадорский район, Оливера-стрит, прекрасный отель с французским названием в Санта-Монике. Я представлял, как мы бродим там. Ты сказала, что не знаешь, как все повернется, может, ты сломаешься под бременем, что всегда руководило тобою в прошлом. Ты никогда не забывала меня предупредить. Иногда говорила, что ты «антирисковая». Ты рассказывала о жизни в университете, о знакомых, коллегах и друзьях, описывала их мне, точно с этими людьми я сам познакомлюсь, мне нравился твой рассказ, я уже вписывался в твою жизнь, жил в этом экстраординарном, хотя ординарном будущем, но пропасть, что открылась между нами, когда ты сказала, что думаешь уйти от мужа, так и не преодолевалась. Я хотел ее преодолеть. Ужасно хотел. Но в ментальных моих небесах хлопали крыльями стаи подобных многообещающих поворотов. Черные птицы с серебристыми катарактами сидели на проводах моих надежд, выщипывая из них диссонансные аккорды. Ты говорила о деревьях – каждую весну они зацветают пурпуром у тебя на работе под окном, о ресторанах, где ты ешь, о концертах и галереях, о поездках в пустыню. Все казалось таким достижимым, но в каждом слове твоем звенел губительный принцип. Я был не против переехать в Лос-Анджелес. Я хотел переехать. Но не доверял интервалу, что протянется от минуты, когда ты покинешь Пирсолл, до минуты, когда я прибуду в лос-анджелесский аэропорт. Я сомневался не в тебе, но в самом времени. Страшился доскональных его разладов.
– Рассел? – помолчав, сказала ты.
– Кей, – ответил я, ото всего отмахиваясь. Снова пауза, и ты сказала:
– Сегодня пятница, да?
– Кажется… ага.
– Я позвоню в следующий вторник. В два часа по твоему времени. Мы обо всем договоримся.
– Буду ждать.
