мы сливаемся. Два пламенных духа – вместе уплываем в один космос.
Интересно, сколько раз мы занимались любовью? Точно не вспомню, ибо многие наши встречи длились долго и совокуплений охватывали множество. Даже если я отмеряю щедро – все равно не так уж много. Определенно меньше, чем мы занимались любовью с другими. И все же эпизоды эти созвездиями высвечиваются в небе пустых интрижек, а некоторые даже достойны собственных небес. То утро в «ПриюТуре» Пирсолла заняло свое место в пантеоне, оно взлелеяно там, где обосновались швейцарские шале, номера в «Красной крыше» и мотели «Бест Вестерн», и каждая такая встреча замечательно преодолевала окружение. Меж нами оставались преграды, но сейчас они неважны, и вместе мы стали существом, которым неизменно становились, ложась и видя друг друга так близко, что различия, преграды, само понятие о расстояниях представлялись элементами географии страны, оставленной далеко позади. Слова, что ты говорила мне в страсти, – это слова, что я сам бы сказал, ты произнесла их за нас обоих; и, укладывая тебя сверху, поворачивая боком, я воплощал механические принципы единого нашего желания. Ничто не совершенно. Ни предмет, ни действие, ни идея. И все же в великолепной простоте и могуществе нашего союза мы были совершенны, мы оба чувствовали, как другой целиком отдается расплавленному забвению, в котором мы недолго жили. Помню, играла музыка, но не было никакой музыки, только шепот и дыхание, а фоном – гул какой-то гостиничной машинерии, чьи циклы приобрели сложность и глубины раги[7]. Помню нежное белое свечение вокруг нас – должно быть, несуществующее, или я не знаю, откуда оно взялось, разве что, быть может, кожа наша пылала или отпотевала меланином. Что было, что возникало из нас, чем мы были тогда, я не вспомню. Создание любви живет вне памяти, в абсолюте. Я запомнил только его цвета.
Позже, днем, мы уснули, а проснувшись, я увидел, что зеленые сумерки не сменили оттенка. Я потянулся, зевнул и заметил, что ты лежишь на боку и разглядываешь меня. Я перевернулся и тебя поцеловал.
– Еще поспишь? – спросил я.
– Нет. Я…
– Что?
Ты покачала головой, словно то, что делаешь ты или чувствуешь, – невыразимо. В твоем лице поселилось счастье, но я знал – это лишь смена погоды. Я приподнялся на локте, пальцами пробежал по твоему телу, растопырил пальцы на бедре.
– О чем ты думаешь? – спросила ты.
– Мантру повторяю.
Ты потянулась будто бы меня ущипнуть:
– Скажи!
– Я думал, какое у тебя лицо, когда я в тебе.
– Какое?
– Словно ты пытаешься что-то расслышать. Голос. Музыку. Словно тебе плохо слышно.
Ты зажмурилась.
– Не вижу.
– Довольно глупо выглядишь.
– Вот это больше похоже на правду, – засмеялась ты. Моя рука скользнула меж твоих бедер – кожа влажная. Ты сжала ноги, поймав мои пальцы.
– Еще горишь? – спросил я.
– Не-а. – Ты расслабила ноги, сжала опять. – Как бы светится.
– Ну так и есть. Вижу луч. Там кто-то заперт. Ты игриво меня чмокнула.
– Может, они в опасности, – сказал я. – Надо проверить.
– Уже напроверялся. Ты теперь, наверное, знаешь все мои закоулки и трещинки.
– Училки так не говорят.
Мы задремали снова, улегшись ложечкой, и через час, когда я проснулся, не переменили позы. Я вновь отвердел, и в полусне ты разрешила войти в тебя – такое стерильное слово для столь чистого приятия. Я сам толком не проснулся, и оттого близость казалась примитивной, будто чресла мои направлялись не сознательным желанием, но законом природы. Вот мы – просто два инертных тела, что столкнулись и покачиваются на одной волне. Почти успокоительный секс. Наконец я перекатился на спину. Световые вспышки кололи тьму под веками. Остатки мысли несло в никуда.
Ты заерзала, повернулась на живот, ткнулась подбородком мне в бицепс.
– Ты не кончил.
– Не-а.
– Я хотела, чтоб ты кончил.
– Все нормально, – сказал я. – Ну, понимаешь. Духом крепок, но…
– Плоть слаба?
– Не слаба. У нее перерыв.
Ты поцеловала меня в лоб, в губы, а потом я почувствовал, как ты гладишь меня, возрождая эрекцию.
– Что-то я не вижу перерыва, – сказала ты.
– Ты чего хочешь?
