корявую старую иву, окруженную невысокими молодыми побегами. Клайд давно не видел деревьев — во всем Хэллоуине не росло ни одного, — и сейчас он как зачарованный разглядывал выведенный голыми черными сучьями затейливый рисунок, думая о том, что именно такой узор сторонники интеллектуального дизайна, часто принимавшие естественную сложность за тонкий инженерный расчет, могли бы привести в качестве примера безупречного Замысла, отраженного в божественных кальках будущего мира.
Потом Клайду пришло в голову, что на месте Творца он бы справился не хуже, а может, даже лучше — были бы только под рукой соответствующие инструменты. Для начала он превратил бы всех людей в полных гермафродитов, чтобы они, во-первых, перестали пытаться трахать друг друга, а во-вторых, для того, чтобы каждый, в полной мере испытав «радости» деторождения, перестал бы трахать самого себя. Тогда люди наконец поняли бы, что задача продолжения рода на самом деле не так уж важна, и, отказавшись от воспроизводства ради иных, менее масштабных задач, превратились бы в разновидность шоколадных конфет, которые — каждая в своем гнезде — смирно лежат в коробочках, покорно ожидая конца как неизбежного финала любых человеческих устремлений.
Решив эту глобальную проблему, Клайд снова обратился к делам насущным. Похоже, он был не прав, постаравшись как можно скорее забыть о Делле — хотя бы потому, что, поступив подобным образом, невольно уподобился большинству хэллоуинцев. Не то чтобы Клайд собирался оплакивать друга и посыпать голову пеплом, казня себя за бездействие и равнодушие, — нет. Но подумать о том, почему Делла изгнали из города и как это может отразиться на нем самом, пожалуй, стоило.
Болтая ногами над водой, Клайд негромко засвистел. Свистеть он умел виртуозно и частенько делал это, когда оставался один — особенно если размышлял над чем-нибудь серьезным. Мелодии, которые он высвистывал, помогали ему думать, приводя мысли в четкий, логически выверенный порядок, тогда как без «музыкального сопровождения» его мыслительный процесс грешил сумбурностью.
Гранитная труба над прудом отозвалась на его трели негромким гармоничным эхом, отчего выбранная мелодия зазвучала особенно приятно. Невольно Клайд отвлекся от размышлений о Делле, взгляд его упал на заросли ивняка на берегу… и там он вдруг увидел незнакомую женщину с бледным лицом и темно- рыжими волосами до плеч, которая смотрела на него из-за экрана переплетенных ветвей.
— О, Господи!.. — воскликнул Клайд и вздрогнул.
Ветви кустов делили ее лицо на неправильные фрагменты, и, когда женщина слегка пошевелилась, Клайд подумал, что она похожа на ожившее витражное панно.
Между тем незнакомка вышла из-под прикрытия кустов, легко запрыгнула на уступ, где сидел Клайд, и, оскалившись, сказала:
— А ну, с дороги!..
Она была высокой и стройной; ее открытый белый сарафан намок от дождя и лип к телу. На руках и ногах женщины Клайд заметил налокотники и наколенники, да и обута она была в коричневые горные ботинки.
— Вам не холодно? — спросил он.
Не удостоив его ответом, незнакомка достала из кармана юбки пару тонких перчаток и натянула на руки. Большинство женщин в городе были бледнокожими, но ее бледность казалась какой-то ненормальной, почти меловой. Рот женщины был таким широким, что казалось, будто его уголки, плавно приподнимаясь, огибают чуть скошенные, скульптурно очерченные скулы, но, несмотря на это, он не казался уродливым. Губы — не полные, но и не слишком тонкие — придавали ей вид спокойный и уверенный, большие, каплеобразной формы глаза поражали своей почти небесной голубизной, и хотя незнакомка продолжала подозрительно скалиться, Клайд, читавший ее лицо как открытую книгу, не чувствовал в ней истинной враждебности. Он почти сразу понял, что уверенность в себе, которую, казалось, излучала женщина, зиждется вовсе не на сознании собственной красоты (по правде сказать, ему она вовсе не казалась красивой, хотя в определенной привлекательности отказать ей было нельзя), а на полном пренебрежении заботой о том, чтобы красивой выглядеть, — равно как и любыми другими суетными и мелочными заботами.
Если, конечно, он не ошибся…
Тем временем незнакомка снова велела ему убираться, и Клайд, несколько обозленный ее бесцеремонной манерой, показал на пруд и сказал:
— Можно обойти вон там.
— Мне не хочется мочить ноги, — возразила она.
— Конечно, не хочется. — Клайд усмехнулся. — Это было бы слишком банально.
Она рассмеялась. Ее смех был звонким, как две соседние ноты, извлеченные из дискантной части фортепианной клавиатуры.
— Шутишь, да? Ну ладно, дай пройти…
Клайду очень хотелось заставить ее протискиваться мимо, и вполне возможно, еще недавно он бы именно так и поступил, но сейчас он был словно околдован тем, как улыбка меняла ее лицо. Один взгляд, одно движение губ преобразили ее совершенно: мгновение назад она выглядела почти как азиатка, потом вдруг превратилась в европейскую женщину, а напоследок в ее облике скользнуло что-то и вовсе неведомое, неопределимое… Эта чудесная метаморфоза, произошедшая на его глазах, окончательно охладила его гнев. Гадая, сколько ей может быть лет (сам он мог бы дать ей и сорок, и двадцать пять), Клайд соскочил с уступа в воду.
Когда она проходила мимо, уверенно ступая по камням длинными, мускулистыми ногами, он предпринял запоздалую попытку представиться по всем правилам:
— Меня зовут, э-э-э… Клайд.
— Подходящее имечко, — парировала она.
— В смысле — как Боннй и Клайд[3]? — не понял он.
— Угу. Говорят, он был изрядным олухом.
Достигнув конца каменной полки, женщина схватилась рукой за небольшой выступ, поставила ногу в ботинке в какую-то едва заметную выщерблину и двинулась вдоль вертикальной гранитной стены так быстро и с такой легкостью, словно на руках и ногах у нее были специальные присоски. Не прошло и нескольких секунд, как она уже исчезла в теснине, которая вела к центральному Блюдцу.
— Вот это да! — вырвалось у Клайда.
О встрече с таинственной женщиной Клайд молчал. Джоунни он ничего не сказал, потому что не сомневался: она решит, будто у него есть к незнакомке какой-то особый интерес (на самом деле никакого интереса не было, во всяком случае, Клайду хотелось так думать), и устроит сцену. И с Мэри Алонсо, которая заменила ему Делла в качестве главного источника информации и слухов и с которой (а также ее партнершей Робертой, взбалмошной веснушчатой брюнеткой) Клайд иногда ходил выпить в бар, Он тоже не стал делиться, так как боялся узнать, что женщина из ивовых зарослей на самом деле — полоумная мегера, своего рода «городская сумасшедшая».
В итоге он предпочел, чтобы личность незнакомки оставалась окутана тайной. На самом деле это означало одно: интерес, который он к ней питал, был далеко не праздным; людям не свойственно мифологизировать заурядное, поэтому не было ничего удивительного в том, что на работу Клайд стал приезжать раньше других, а уходил последним, предпочитая попрактиковаться в художественном свисте на безлюдном берегу третьего Блюдца. Любопытным он отвечал, что карстовая воронка сброса красиво резонирует, усиливая звук, но истинная причина была в другом: Клайд не знал, где искать таинственную женщину, и надеялся снова увидеть ее там, где они повстречались в первый раз. Впрочем, свой свист он действительно совершенствовал, пробуя различные трели, тональные переходы и сложные музыкальные фразы, которые под настроение украшал виртуозными импровизациями. Постепенно у него выработался целый репертуар, состоящий не только из общеизвестных, но и из нескольких новых, весьма сложных в исполнении мелодий, а примерно месяц спустя Клайд осмелел настолько, что попытался создать несколько собственных композиций — «фантазий», как он, стесняясь самого себя, предпочитал их называть. В их числе выделялась настоящая сюита в пяти частях, которую после продолжительных размышлений он назвал «Мелисса». Отчего-то ему казалось, что это цветочно-травяное имя очень подходит его незнакомке.
Свист оставался для Клайда просто хобби, приятным способом скоротать время, но когда Мэри Алонсо рассказала ему о конкурсе талантов, который каждый год проводился в «Даунлау», он вдруг подумал — черт
