меня прогоняет чуть ли не пинками.
Негативизм так называемой альтернативной молодёжи, исповедующей контр-культуру, по сути своей мало чем отличается от откровенной попсовой веселухи — «ляйф из бьютифуль» и «ляйф из щет» — повторяют многочисленные глямурные дивы по обе стороны барьера и океана, наученные теневыми дядями и прочими светлыми головами, а повсеместные тамбовские доченьки — тоже своего рода вечные Сонечки — повторяют в свою очередь их жесты. Конечно, негативизм выглядит более естественным и умным, в нём чувствуется подтекст — благородный протест — умный человек осознаёт, что вследствие естественных причин в реальности много конфликтов и попросту страданий, поэтому глупо так тупо радоваться, надеясь на воплощение своей мечты, любуясь на её состоявшееся воплощение по ту сторону экрана, а протест и впрямь благороден, поскольку заставляет человечество двигаться вперёд — всё, чем располагает попсовая культурка, — от идей до техники — схвачено и адаптировано ей из свершений людей протестовавших, изменявших мир, положивших, между прочим, на алтарь изобретения какой-нибудь лампочки или презерватива всю свою жизнь. Однако влияние поп-комформизма тотально — поэтому и появился «средний негативист» — несть числа тех, кто положил на все алтари нечто другое — он только потребляет, находясь в особом русле, движущемся в обратном направлении ура-попсушке — она, равно как и всё остальное, его не волнует. Да, я слушаю KOЯN, барахтаюсь под Prodigy, и ношу майку с Че Геварой — и отдаю себе полный отчёт, насколько это «попсово» — однако к творчеству сих групп я пристрастился ещё тогда, когда они были малоизвестны, а в такой майке в нашем городке я, пока она была новая,
Однако если я, ОШ, такая одиозная персона и анфан террибль, своего рода местный Эдичка, то и моя подружка должна быть именно такой — бруталка и вертихвостка, наркоманка и алкоголичка. Надо бы с ней появиться публично…
Как ни странно, вскоре такой случай представился — мы вместе пришли на студию Академии Зауми — сущий пустяк — на ней, Эльмире, ведь не было надписи: «ЭТА СКОТИНА ОШ МЕНЯ ЕБЁТ», да и мало кто знал, кто она такая, — однако многое
Санич тоже удивился, когда мы подошли к библиотеке в условленный час вместе и поддатые. Мы выпили ещё по пиву и завалились посреди выступления поэта С. Левина — как вы знаете, моё появление это всегда здоровая конкуренция всему (а выход на сцену сопровождается чуть ли не чирлидингом!) — не знаю почему, но так уж повелось — на сей раз я и не представлял ничего — просто зашёл, весь в чёрном в такую жару, со стоящим а-ля панковским хайром, держа в одной руке Зельцера, а в другой портрет Ленина, содранный в фойе, сопровождаемый весёлым Саничем, поздоровался за руку с солидными насосами — Федулов, Минаев и некоторые деды выглядят весьма благообразно — Эльмира аж поразилась (на входе в библиотеку меня, как всегда, пытались задержать — видимо, «как визуально не соответствующего заявленной цели посещения и назначению заведения вообще») — и сел.
У нас тут же затеялся свой разговор с М. Гавиным, а Левин давал премьеру своей поэмы про алкоголизм с подзаголовком «похмельное действие»:
Но на пути героя подстерегали всякие страхи, всяческая нечисть, столь художественно перечисленная Левиным.
— прозвучала одинокая экспрессивная фраза поэта, Санич и говорит мне: «Левин ведь не пьёт совсем» — «Ну да», — говорю я, не прислушиваясь, а Санич насторожился…
«Пиздёж! — довольно внятно пробасил Саша, — пошёл на хуй, ёбаный крюкан! Будешь ты ещё учить, как пить!» — «Саша, хватить!» — запоздало спохватился я, впрочем, сам едва сдерживая порыв смеха. Зельцер тоже затыкала рот. Все оборачивались на нас — наверное, расслышали. Мы зашикали на нашего Сашу, но он, услышав кульминацию поэмы -
провозгласил уж совсем громко: «Я щас голову кому-то отхуярю!» Работники областной библиотеки, слушавшие стихи, взглянули на нас неодобрительно, а «наш благодетель» Золотова — так и с некоторой мольбой. Я взял Сашу и Зельцера и вывел их на свет божий, не испорченный поэтическим перегаром Левина. С нами покинул зал М. Гавин. Мы пошли выпивать на лавочки к филармонии. Зельцер не подавала никакого виду, а я сев рядом с ней, начинал сзади незаметно теребить её спину и даже лезть в штаны. Она не очень одобряла, но и не могла сопротивляться, надеясь на то, что мне надоест. Мне, конечно, не надоело. Она пошла в сортир, я увязался за ней. «Ты что, Лёшь совсем что ль?!» — «Что?» — «Отвяжись от меня, я еду домой!» — «Я с тобой» — «НЕТ, — отрезала она, — и уйди отсюда, дай поссать!» Потом она уехала, а мы ещё выпили. Потом ушёл М. Гавин — как всегда пешком, а мы отправились в берлагу и там по традиции сильно и стильно наклюканились в стелечку.
Было пасмурно и дождливо, тепло и душно, я часов до четырёх валялся в берлаге, стало совсем невыносимо, и я отправился к Эльмире, предвкушая, как она будет недовольна моим нежданным визитом. Она как всегда открыла дверь, улыбаясь своей неподражаемой милой дебильной улыбкой, пытаясь удержать и ругая вечно выскакивающую в дверь Дуню. Ну, сейчас начнётся, подумал я. «Как хорошо, что ты приехал, Лёшь», — жалобно сказала она, робко обнимая меня за шею. Я схватил её, поднял, на радостях кружа как лёгкую невесту, крепко целуя, отнёс на диван. Минут двадцать я всячески кантовал ее, целуя и облизывая лицо. По её представлениям секс в дневное время суток был как-то неуместен — я это хорошо понимал и особо не расходился — тем более, что фашистская собака стояла у дивана и рычала, а то и
