Я всё думал, как завлечь Инну в своё убогое жилище. Сами понимаете, золотые, когда нормальная хата — то-сё, банкет, туды-сюды, и мы уже на «ты» А тут что? — занять беседу на пять минут нечем — ну придёт она, удивится, в какой дыре живёт её младой ВРП, сядет на табурет (я на кровать) — и что?! — что я скажу ей в отсутствие всех этих внешних раздражителей — модерн конвинианз — щедрот бытия — посторонних тем — окольных путей? — Инна, я люблю тебя, иди-ка ко мне в скрипучую кроватку! И не просто так — надо бы, чтоб ты ежедневно (уж ладно еженощно) была тут — и разнообразие отношений и обстановки будет только в позах! Оригинально, конечно, но не сработает.
Но я кое-что придумал. Я решил привезти хотя бы несколько новомодных книжек, что-нибудь по искусству, (она ведь увлекается рисованием — альбомчики и теоретические Кандинского и Малевича?), что-нибудь из моих публикаций, что-нибудь авангардное повесить на драную стену и, конечно, по парочке изящных стаканов и нормальных тарелок — ещё одна сумка из дома, всего и делов-то. Это, естественно, ничего особо не даст, но один вечер, довольно приятный — купить вина, салфеток, фруктов, пожарить баклажаны… — она со мной проведёт — а там — кто знает? — где один, там и два…
Но вот планы мои опрокинуты, и все эти вещички бессмысленно валяются посреди смрада, беспорядка и грязи… Обычное пробуждение в полдень от холода и голода. Я знал, что ничего нет, вычерпал кружкой прогорклые подонки воды из ведра, выпил, распотрошил бычков, скрутил самокрутку, поджёг полусдохшей «чикалкой» газ, поджёг полоску бумаги, чтобы не прикуривать от конфорки, постелил на пол газету со своим портретом, насрал на них, завернул всё-это, поместив в целофановый мешок и завязав — от мусора воняет, всё равно надо выносить (вроде и ничего особо не потребляешь, а отходов — завались!). Оделся, полил затылок мерзким «деколоном», повозил тряпкой по носам гриндеров, взял пакет с мусором и отправился в путь-дорожку. Хорошо, когда есть дела. И деньги!
Выбросив мусор в контейнер у «Витаминки» (ближайший!), я в неё же и завернул (думал, баклан, заселяясь, что будешь регулярно столоваться здесь…). Заказал гуляш, салат и пиво — это очень обильно, золотые. Затем зашёл в магазинчик в «Спутнике» и приобрёл связку бананов, пару апельсинов, два огромных персика, пакет и сигареты. На остановке ещё купил цветы — «чисто наши» розы, но более цивильных тут и не было. Итак, я к Инночке, больной и маленькой, в больницу.
Все вышеописанные заведения, как вы знаете, находятся совсем рядом, так что я не спешил — но оказалось, что встал я всё же поздновато — попал как раз на начало тихого часа и, как я не рвался к «доченьке», меня попросили обождать два часа. Я стыдливо спрятал цветы в пакет, вышел и сел у монумента архиепископу Святому Луке (он же профессор-хирург Войно-Ясенецкий, получивший в годы войны благодарность от Сталина — вот ведь…). В пять стрелка с Зельцером — но чем, однако, занять два часа (если не пить)? Свалить в центр, выпить там, дожидаясь Эльмиру. А как же «доченька»? Ну, овощи-фрукты я ей допустим и завтра доставлю… Да дело-то, золотой ты мой, не в них, а в том, что она
Тут я увидел, что мимо, по дороге за забором, вроде бы проходит Варечка — девушка из газеты, куда я писал рецензии, хотя и моя ровесница, но такая очаровательно-улыбчивая и миниатюрная. Я обрадовался — у меня в кармане как раз лежал клочок бумаги с крупными цифрами её телефона — сама недавно дала, и я всё думал, как бы найти возможность и время ей позвонить и как она это воспримет. Я вскочил и вдруг замер, словно почувствовав в этот самый момент три альтернативы — Инна, Зельцер, Варечка — короче, «Сад ветвящихся дорожек», заросший тмином, caraway, кого хочишь выбирай. Всё же я вышел за ограду и проводил взглядом тонкую спинку и аккуратную попку моей будущей… — будущей хауляйтерши тамбовских нацболов! — крикнуть или бежать я не решился, к тому же цветы.
Я пошёл прогуляться по Набережной, как говорят,
Инна была по-домашнему неотразима — в шлёпанцах, в засученных трико, кудряшки в заколках. Отнесла к себе подарки, удивившись, предложила прошмыгнуть на балкон. Хотя ей и нельзя, спросила покурить сигаретку. Показала на коробку с арбузными корками и бутылки в углу и сказала, что это был её день рожденья — приходили Олька с Миханом. Потом даже Долгов приходил, и ещё один пацан (ты его не знаешь), все тоже с цветочками. (Я вспомнил, как позвонил ей из деревни на сотовый и сказал: «Доченька, поздравляю тебя…» — «Спасибо» — сказала она и отключила связь…) Разговор не совсем клеился, но тут пришла выручка — ещё гости — те же самые Олька с Миханом и ещё маленькая Ксюша в безумно сексапильных сапогах. Я отдал Инне обещанную книгу С. Бирюкова «Зевгма» с подписью «ПОСОБИЕ ДЛЯ УЧАЩИХСЯ
— Не любите вы меня, — сказал я иронически, но тут же подумав, однако, что это правда. — За сим рад откланяться, не болейте.
До встречи с «позишен намбер ту» оставалось меньше получаса! Я помчался бегом, запрыгнул в первый попавшийся автобус. Вновь бегом. Кто-то белеется на нашей лавочке у мусорки — она — белая вельветовая курточка, беловатое гладкое личико, светло-блядской помадой накрашенные губы (специально для меня!), распущенные волосы.
— Давно ждёшь?
— Да уж минут двадцать я здесь…
— Ну извини, — я присел рядом, пытаясь отдышаться, закуривая, начиная ощупывать деньги в кармане армейских штанов.
«Что ж ей надо?» — пытался придумать я, но задавать идиотский вопрос «Как дела?» не стал. Она, наконец, сама осведомилась, как у меня жизнь. Я выложил всё, без умысла и подготовки: «Как всегда, хуёво, живу бедно, денег мало, в холупе уже холодно, крыса, падла, всё жрёт и спать не даёт, одиноко, все надоели, пью самогон с Федей».
Она осторожно сказала, что это ещё что — вот ей-то как сейчас хреново.
— Да тебе-то что, дочь моя! — выпалил я, даже вскочив со скамейки, застыв над ней в непонятной стойке, будто выбирая, что сделать — ударить её или заключить в объятья.
Она шмыгала носом, утиралась платком и чуть ли не плакала. Было уже прохладно. Я присел опять — к ней поближе.
И она, мало-помалу, своим ставшим непривычно тонким, словно сорванным голосом, изредка всхлипывая и подкашливая, стала рассказывать о своей жизни последних месяцев. Что она вот не может больше так жить и не знает, что делать. Что Толя её обижает и даже бьёт, почти бьёт. Он говорит, что она рахоба неповоротливая и ни хрена не может делать. Приходит поздно, заваливается и говорит: давай жрать! («Что ж тут удивительного, сие весьма поощрительно», — цинично вставил я вокалом интеллигентного доктора.) Какая тут любовь?! — сплошная нервотрёпка! Он говорит: ты чё книжек обчиталась да фильмов обсмотрелась?! — это реальность, это взрослая жизнь, это бизнес! Я, мол, работаю, а ты целый день прохлаждаешься в моей квартире! Да подавись ты своей квартирой! Я между прочим целый
