Maxximum Exxtremum

вообще не было! Иногда она начинала меня упрекать, что я такой же, иногда принималась на все лады теребить, что я совсем не такой, что со мной так хорошо говорить. Обобщение, что все мужики одинаковые — грубые, и конкретика: он не понимает, что мне вообще надо… — я отвечаю: «Я отлично знаю, что тебе надо, дорогая: героин ты не получишь, а выебать я тебя прямо сейчас так выебу, что ты забудешь и про героин!» и шутки ради даже тащу её, брыкающуюся, на диван, где она тут же вырывается и убегает обратно. На похвалы я отвечаю, что «Я всегда был таким, а вот ты… И вообще «любовь» и «чувства» и трижды тобой помянутые никогда-тебе-им-не-подаренные цветы — это всё мишура — я могу ничего не говорить и ничего не дарить, но ты должна думать о себе — как ты себя ведёшь, как ты себя чувствуешь… — однако, кажется, я не так выразился… кажется, ты ничего не поняла». — «Поняла! — горячо протестует она, — я всё поняла! — и в подтвержденье добавляет: — Прости меня, Лёшь, что я так к тебе относилась, ладно? Теперь всё будет по-другому». За это я её, конечно, тоже целую и уже «с серьёзными намерениями» — обняв за талию и как ходули передвигая ее ноги своими — транспортирую в сторону дивана…

Всегда такую идиллию нарушает телефонный звонок — звонит Толя, плачется, требует свидания, или угрожает, или требует вернуть ему набор разделочных досок (который «она в глаза не видела»), звонит Кроткович, выпытывает, чем занимаемся, и читает нотации (его кликуха Псих уже не катит — фамилия куда как удобнее), звонит Шрек и набивается в гости, звонит мамочка («Это вообще дура тупорылая ещё та») — Лёшечке тут же жестом приказывают хранить гробовое молчание, и он почему-то послушно выполняет. По крайней мере, хоть слышно, о чём речь…

Она врёт всем безбожно — легко и не краснея — ну прямо не Элька-Зельцер, а маленькая прилежная девочка — каждый вечер сидит дома и учит уроки! Довольно часто стал названивать некий «сосед» — по её словам, с просьбой добавить и взять плана. Я понял, что её старая местная наркобратва, видимо, прознала про её вновь обретённый фри-лайф и жаждет возвращения активистки в свои нестройные ряды. Я не знал, что делать — не читать же ей мораль: учи уроки, доча, а наркотики — это бяка. Потом явились и другие, явно из этой же серии — и я, коему не велено было отвечать на звонки дабы не наткнуться на Толю или маму (наверно, мы оба боялись этого — и это, как вы понимаете, нам не плюс), на нагловатый вопрос ответил: «Хуй в пальто!».

18.

Я был с ней всегда — она как будто боялась хотя бы на мгновение меня от себя отпустить или остаться одна (это же моя фишка!) — поэтому получил допуск не только к дивану, ТВ и к ней самой одновременно, но и в святая святых — в ванную, когда она была там. Писать при мне она стесняется — где уж там что-нибудь показать! Но я не ухожу, убеждаю ее словом и действием, собственным примером — едва попадаю куда надо мощной струёй из моего эрегированного — она смеётся и злится… Она, конечно, особо меня не приглашает — напустив воды, зайдя, закрывается, но я её преследую — тут же стучусь, похотливо уть-утькая.

Картина, которую я увидел и видел потом столько раз, поразила и возбудила меня, пожалуй, сильней чем если бы она писала стоя… Она сидит в ванне, розово-распаренная, с шальными глазами и мокрыми волосами и чистит зубы — воду она прихлёбывает прямо из ванны и туда же сплёвывает обильную пену. Дебильненько улыбается, весь ротик и подбородок в пене, трёт с такой силой и яростью, что меня раздражает звук и становится больно за неё. «Кайф, ка-айф!» — с щёткой за щекой причитает она, показывая ручкой горсть пены с заливкой крови. Я говорю, что всё-таки она извращенка не хуже меня и должна быть наказана. Она улыбается, орудуя щёткой, отплёвываясь, полоща рот, гаргакая горлом. Это уж совсем невыносимо, и я, зачем-то заперев дверь, сбрасываю свои одежды…

Пару раз она, словно совсем маленькая, полубессознательная девчушка, предложила мне тоже чистить зубы — как будто в этом-то и есть весь смысл и кайф бытия! Я сказал, что привык это делать один, не в ванне, и к тому же своей щёткой. Кстати, дочь моя, не эту ли щёточку я видел… — в смысле ты чистила ей зубы ещё когда жила с ним? «Ну и что?» — по-детски изумилась она. Пришлось мне купить нам новые.

Вообще настроения мои были довольно идеалистическими. Даже стал пытаться «говорить красиво»: «Жить вместе, говорил я, это как сотворчествовать в группе, творить, как музыку, совместную жизнь — вопрос какую — жисткую, конечно!» — не очень однозначная вообще-то аналогия, но, как вы поняли, тут сквозь плодородную, но серую почву быта выбиваются ростки моих заветных желаний и планов — пригласить Санича и ОФ и, по терминологии последнего, развести завязь на дому.

Что и говорить, чувства меня переполняли. На гребне сей волны я даже отважился на творчество и написал свой рассказ с замысловатым названием «Зелёненькая Царевна-Лягушечка и Тот, Кто Выращивает В Саду Аленький Цветочек». Роман был уже больше работа, и что такое вдохновение в подлинном, положительном, мгновенном смысле, я давно забыл, а тут… Мне приснился сон и я, проснувшись, чтоб разбудить Эльку в институт, даже запомнил кое-что из него… Уломал ее дать мне на дорожку, разогрел картошку, покормил её, одел, проводил с порожка, поел сам и — что делать? — всем я доволен под завязку, никуда мне идти не надо… Решил приобщиться к коробке о пяти дисках «Шедевры мирового оперного искусства». С усилием воли прослушал около часа — только раздражает да в сон клонит — нет чтоб нажарить со страстностью молодого Рихтера, а они выводят свои изразцы и кружева! Достал Вагнера — «Вот что нам поможет!» — как ни пытался вникнуть — никаких эмоций, никаких образов. Завёл шарманку — насосня! достал бумагу, нашёл ручку… улыбка до ушей, подпевки, прыжки по комнате…

Едва не опоздал на встречу с ней в библиотеке. Она изрядно припозднилась сама, и я мёрз и нервничал. Узнав, что я уж окончил рассказ, она сказала: «Молодец» и спросила сколько всего страниц. Пять страниц за пять часов — это почему-то сильно удивило её, наверно она ожидала большего. Ей нужны были какие-то журналы, и мы пошли в зал периодики. Там я стал читать ей новоиспечённый текст — про неё саму, что она, дескать, дрянь такая и только притворяется, и что Плащ-Палатка (Долгов — невзлюбившая его Шрек пыталась прозвать его «Субтильный», после чего мы с Эльмирой полдня придумывали ему имена — пока я не дошёл до Плащанички, Плащ-Палатки и Известняковых Отложений и мы, удохнув, стали звонить Алёше, чтоб обрадовать и его) тоже неблагонадёжен (а он-то почему, интересно?), и удастся ли нам преобразиться — всё было метафорически-иронически завуалировано, и она весьма потешалась. (А вообще-то концепция жутковатая и, как оказалось, правдиво-провидческая: душа человеческая — а особенно именно её Зельцеровидная — не то что поле битвы Бога с диаволом, как у Достославного, а баранделя и жабы — первый советует постоянно всякую откровенную хюйню, «излишества всякие нехорошие», а вторая потом за всё-это душит — за каждую копейку! Или, в терминах Фрейда, Супер-эго вырождается во второе Ид, а Эго курит бамбук ещё более активно). Подошла библиотекарь Золотова, вежливо приветствовала меня, называя по имени-отчеству — надо было договориться с администрацией о презентации «Ультрас-2». На Зельцера это почему-то произвело явно более убедительное впечатление, чем рассказ, в котором раза четыре упоминалась моя гениальность — ага, дочка видно давно считала, что приличным людям в приличных местах со мною и разговаривать западло! Главное дело, повторяю, не слишком сразу раскрыть свою суть!

Она — и это она, исчадье всех мировых сил Пренебреженья! — прямо как самая заштатная женщинка нормального деловито-творческого мужика таскалась со мной повсюду. На кафедру, за стипендией, относить статьи, даже к родственникам один раз сопровождала! (Но это, конечно, ничто по сравнению с тем, сколько я ходил по её делишкам и буквально бегал за ней.) Меня всё-это устраивало и даже веселило (я продолжал уть-утькать на каждую хорошенькую девушку в транспорте или на улице, говорил, что я насос и накот, а она толстенькая и уже старенькая и — внимание: блестящее выражение моего дяденьки — «К Паске пора тебя менять»), но кое в чём уже настораживало и даже надоедало. На Кольцо я больше не ходил — Федя, Саша, Инна, Долгов — все как-то сами собой отпали — всё, что нужно: поговорить, выпить, поесть, потрахаться — дома. Не к этому ли я всегда стремился? В принципе, по большому счёту не к этому, но по-малому — именно. Поэтому по этому счёту я был непритворно счастлив.

Но вот Инна — я так долго и осторожно подгребал к ней, а теперь всё прервано, и она наверное сама чувствует… Да дело даже не в этом — просто нравится мне этот ребёнок — если не я, то кто? — с кем ей ещё общаться в этом никудышном городишке и чему они её научат? Уж лучше я сам лично расскажу ей, откуда берутся дети и главное куда они потом деются…