Она подгыгыкнула. Между тем милашка Эва наползла на неё и непонять откуда взявшимся прибором легко и приятно овладевала подругой в первопристойной позиции. В области ртов вовсю шла непристойнейшая чмоко-размазня, языки тоже выделывали что-то по-лесбийски недетское. Всё-таки образ действует!
— Ты что делаешь, блядина! — ты накончала мне на новое покрывало!
Но было и ещё одно маленькое приключение… Второго мая, взяв с собой Алёшу, я поехал в Москву на фестиваль верлибра. Тут я познакомил его с Данилой Давыдовым — в своём новом имидже он выглядел не то что организатором какой-то там поэтической бодяги, а ни дать, ни взять лидер «Аум Сенрикё» (!), а про одежду известного столичного поэта, лауреата премии «Дебют» Алёша состроумничал: «такое ощущение, что он спит на полу на вокзале». Впрочем, сами мы там не спали лишь благодаря случаю, а у Данилы-то весьма просторная квартирка в центре — в этом-то, драгие, и суть. Когда, сорвав овацию, Алёша вышел, то не прямо последовал в ларёк за очередным пивом (мы только за счёт него и существовали — похмелье плюс ночь не спали), а запнулся за девушку — улыбчивую, в голубых очочках. «А я думаю: подойдёт он, или придётся самой?» — сказала она. Таня Романова из Нижнего, поэт (где-то уже слышал эту венценосную фамилию…). Мне она уделила не очень много внимания: я спросил посмотреть журнальчик (их самиздат), но она почему-то отдала его Алёше. Мне сие не очень понравилось и я, пользуясь случаем, пожрал, общаясь с поэтом Айвенго, Алёшину «китайскую капусту». Потом был поэтический пикник (из водки и запивки) на лоне природы — всем было хорошо, Алёша с Таней уже вовсю целовались. Я, еле собой управляя, поехал к родственникам отвозить ключ — времени до поезда было дай бог туда-сюда обернуться. А у тех сложился небольшой любовный треугольничек: Данила всё пил, наблюдая за милованием у него на глазах сложившейся парочки (он знал Таню по переписке, и только сегодня увидел её воочую), но главный козырь был у него — вписка. «Раздраконил Таню, — лепетал изрядно хорошенький Алёша (всю дорогу, блять!), — а теперь эта бородатая обросшая пьянь потащила её к себе!..»
Едва ступив на родную чернозёмную почву, я бросился звонить Инне — рассказать об Алёшиных способностях. Она выслушала сдержанно, отвечала односложно. Я спросил, пойдёт ли она на концерт, она ответила
Назначила мне встречу, чтобы отдать кассету (наконец-то «ОЗ» дошло и до неё). Целый час ждал её на Кольце, и вот она появилась — вся такая воздушная… Швырнула привет и кассетку и проплыла мимо, к дальней лавочке. Там её ожидал молоденькый информальского вида пацан — к моему ахуитительному удивлению, она влезла к нему на колени и давай его обсасывать! Я достал из кармана купленный ей в подарочек мягкий карандаш и сожрал. На ту беду бежавший Федя не дал мне его проглотить. Вместо этого он предложил проглотить литровочку «компота». Мы сделали да повторили. Я сначала пытался держать себя в рамках, рассказывать про поездку, показывать привезённые книжки, но весьма скоро принялся ныть, ругаться и куда-то порываться, а потом вообще вскочил, распотрошил рюкзак, выкинул рубашку, швырнул на асфальт пачку денег — сказал, что всё-это мне больше не понадобится, потому что сегодня покончу с собой — и, убегая от Феди, заскочил в автобус…
В июне она вновь явилась на Кольце, уже без пары, но меня избегала. В вечер выпускного мы с Федей, как обычно, сидели на лавочке за распитием «компота». И тут она — в каком-то немыслимом полупрозрачном зебро-платье, на каблуках, вся расфуфыренная. Короче, мне не понравилось, но выждав момент, когда она окажется одна, подсел к ней и весьма почтительно поздравил с окончанием школы, похвалив и её наряд. Подоспевшие подруги извинительно проверещали, что может быть нам с ней надо поговорить… Нет, не надо.
Потом, как и все, пошли в школу на дискотеку. Нас не хотели пускать, но мы как-то просочились (да ещё с двумя баттлами). Музыка была попсовая, и я всё стоял у стеночки, пялясь в мелькающую вдалеке задницу танцующей Инки. Но постепенно мы стали пытаться подбарахтывать подо всё, особенно Федя. И вот только я выдвинулся под какую-то «А у реки, а у реки», начиная даже подпевать, как предо мной возник довольно рослый шерст в белой рубашечке и заявил, что нам надо выйти поговорить. Федя и Тролль как раз наверное отошли выпить. На улице, за углом меня обступила целая шайка пьяных шершней. Я почуял негуманное.
Начали вполне себе современный разговор:
— Хуль ты к Инне доёбываешься?
— Не поняль.
— Хуярь его, давай!
— Погоди. Чё не понял?
— Не понял, как ты сказал…
Чё не понял, чё-о?!!
— Погоди. Инна сказала: вот этот бородатый — маньяк, преследует, хочет изнасиловать.
— Да не могла она такого сказать.
— Эй, Маракеш, Вован, идите маньяка пиздить!
Подошли ещё двое, постарше, гораздо массивнее. Спросили, чё я делаю в их школе и попросили уйти из неё. Я сказал, что учил их, сосунов, ещё в 7 классе — да видно не доучил. Они спросили, знаю ли я таких-то, в том числе Репобратца. Я сказал, что знавал самоё Репу, и Санич друг моя. Шершни уже сильно напирали в нетерпении, но те их остановили, заржав.
— Да вы знаете, кто это такой, пиздюшня?
— Кто-о?! Давай его!
— Давайте, трезвый он очень спокойный, только он не трезвый… Чур мы не с вами.
Тут выволочились Федя и Тролль, скалывая о бордюр баттлы, никакие. Пришлось весьма долго их увещевать и унимать. В конце концов мы ещё и с шерстоманами выжрали — они приволокли торт и две бутылки кой-чего. Инна, выйдя, собирая своих ехать встречать рассвет, наверняка зело поразилась увиденному: её защитнички были в дуплетищу, в торте и в тесном переплетении с нами — они уже не могли никуда ехать, и всячески звали нас ехать с ними… Вышли учтиля и запричитали, что вот опять пришли старые и левые, всех опоили, растлили, избили…
К вечеру я приполз на Кольцо, сидел один на лавке в надежде охмелиться, и когда мимо проходила Инна и сказала свой привет (единственное, что она говорит мне), я, взглянув на неё, понял, что ей стыдно, но извиняться она не будет. Я улыбнулся.
И вот тут-то я и придумал уловку — так она со мной разговаривать не будет да и особо не о чем, единственное надёжное средство — какое-нибудь общее дело. Так и решил замутить второй «Ультрасерый» — и попросить её сделать иллюстрации.
В зале меня уже ждали всякие деды и бабки, которые зачали уточнять, что и как надо читать — причём каждый приватно и с завидной долей марксизма и маразма — «А вот у меня стихи о любви к природе — разве это не о любви?..» Состояние моё очень быстро стало ещё более нехорошим. Только спасался всё-таки купленной по пути баночкой пива. Потом пришли поддатенькая Плащ-Палатка, поддатенькая Репа, хорошо наподдатый Максим Рыжкин с нехорошо надуплеченным боевиком Зеленевым, а также тележурналисты, которые сразу начали разжирать водку — и всем им стало ещё лучше, а мне хуже. Долгов сел со мною одесную, а Минаев (трезвый) долго не хотел садиться в президиум (видя, какая заваривается «поэзия», я б тоже вряд ли захотел — я и уже не мог и не хотел — но отступать поздно!). Вообще я поразился, как мало поддержал меня «наш» народ — что и говорить, в восприятии большинства наших с большой тамбовской буквы Поэтов, людей во всех смыслах утончённых, аз есмь не что иное, как проскочившее в литературу — по причине смуты времён и тесноты провинциального пространства — пьяное отребье, Гришка Отрепьев.
Когда зашли Зельцер с Психом и Кочаном, мы начали начинать. Я изо всех сил старался обуздать стихию, но это не так-то и легко. Когда единственные присутствующие в зале официальные лица — это ОШ
