геометрический орнамент.
«Никто не думает, как сделать сборник интересным, – думал Шереметьев, – всех заботит одно: попасть в масть Швачкину».
И Швачкин думал: «Ах – важность, ах – боевитость! Все-то вы выучились произносить. А не важность, не боевитость вас волнует. Боитесь, что я разнесу ваши экзерсисы. Убогие вы мои, думаете, постигли начальственный ход мысли, наперед все знаете. Черта с два! Непредсказуемость начальства – вот секрет власти».
И точно в ответ на какую-нибудь фразу, совершенно очевидно ожидающую поддержки, Федор Иванович вдруг ронял нечто сбивающее оратора с толку и плотоядно наблюдал, как тот мечется в силках запутавшейся мысли.
Один лишь профессор Кучинский, заведующий сектором западной литературы, говорил спокойно. И это не могло не раздражить.
– Боже мой. Боже мой, Дмитрий Леонтьевич! – Швачкин швырнул карандаш, не дочертив покосившуюся крышу условного домика. – Что за открытие? Это еще Теодор Розан видел сходство между хиппи и «новыми левыми». Но нам-то иной анализ нужен. А у вас все в одну кучу – и фрейдистский «марксизм» Маркузе, и психоаналитический анархизм Гудмэна, апокалиптический «мистицизм плоти» Броуна не отличишь от потустороннего «нарциссизма» Лири.
Кучинский никого из поименованных Швачкиным авторов не называл, Федор Иванович упомянул эти имена умышленно, предполагая, что Дмитрий Леонтьевич, специалист по старофранцузской поэзии, возможно, и не был знаком с ними. Что не мешало продемонстрировать одновременно с собственными познаниями.
– И потом, – продолжал Швачкин, – все это уже прошлое, в некотором роде – 60-70-е годы. Сейчас идут новые процессы. Правда, для вас, оперирующего столетиями, десять-двадцать лет значения не имеют.
Кучинский, нервно подобравшись, дернул усом:
– Я действительно не специализируюсь на проблемах обсуждаемого предмета. И именно поэтому проект готовили сотрудники сектора, в компетентности которых я не сомневаюсь.
Не та тональность была, не та. Но Федор Иванович был бойцом опытным:
– Значит, следовало явиться на обсуждение, имея под боком кого-нибудь из тех, в чьей компетентности вы не сомневаетесь. Чтобы и возразить могли, и свою точку зрения отстоять. Мы ведь здесь не образную систему поэтов французской плеяды обсуждаем!
И видя, что Кучинский закипает, а значит, может ответить резкостью в присутствии коллег, Федор Иванович плавно нырнул в ассоциативную протоку:
– Мне тут как-то на экзамене одна девица отвечала Плеяду. Вышла и молчит, как столб. Спрашиваю: «Ну что такое Плеяда? Кто такой Ронсар?» «Ронсар, – говорит, – лошадь Дон-Кихота». А? Какова? Я хотел засадить двойку, но потом подумал: неужели эта пичуга придет еще раз. И поставил тройку. С тем представлением о Ронсаре и ушла.
Все захохотали, а Кучинский – от души – громче всех.
– Так что у нас по музыке? – спросил Швачкин.
Говорили еще долго. Не раз на столе Федора Ивановича цветные карандаши сложились в хитросплетения квадратиков и звездочек, а сам он слушал, томительно тяготясь происходящим. До нытья зубов были ему безынтересны и сборник, и бесконтурная «контркультура», которую предстояло развенчать и которая, разумеется, будет развенчана.
Остановим на миг повествование, чтобы кое-что разъяснить. Сказано было, что Федору Ивановичу вопросы «контркультуры» безынтересны. Отчего же стали они темой обсуждения? Может, кто свыше навязал их институту вопреки швачкинскому желанию? Или сама проблема была не по масштабу герою нашему? Отнюдь. И тема серьезная. И избрал ее Швачкин сам, понимая, какого вдумчивого осмысления она требует. Именно оттого-то и избрал. Он всегда избирал нечто актуальное.
Так вот и с «контркультурой». Понимал преотличнейше Федор Иванович пагубность влияния многих порождений «контркультуры» на общественное сознание Запада, особенно на молодые поколения. Ведомо было ему и то, что надобно отделять зерна от плевел. А главное – во всей ясности было открыто швачкинскому пониманию: с противником, особенно идеологическим, одним поношением не обойдешься. Стройная, убедительная система аргументации нужна. Тогда очевидно станет: наши позиции сильны, идеи животворны.
Но чтобы вести дело подобным образом, понимания мало. Служение здесь необходимо, увлеченность. Знания. Любовь, если хотите, в конечном-то счете. А, как мы уже имели случай отметить, любовь была для Швачкина субстанцией назывательной. Потому все высокие материи, находившиеся в орбите деятельности Федора Ивановича, были, говоря попросту, ему «до лампочки».
Потому и скучал наш член-корр.
«Может, закругляться?» – подумал Федор Иванович. Но тут вспомнилось: «Снегопад – прототип небытия».
Заседание прошло вроде бы обычно, как всегда. Но по окончании случился инцидент, Федора Ивановича раздраживший и озадачивший.
Все покинули кабинет, а профессор Кучинский задержался.
– Что-то неясно, Дмитрий Леонтьевич? – спросил Швачкин.
– Если хотите, неясно, – поджаро подобравшись, сказал Кучинский. – Мне неясно, почему вы, Федор Иванович, позволяете этот странный и, на мой взгляд, недопустимый тон в беседах с сотрудниками?
Так, что-то новое. Все нутро Федора Ивановича насторожилось, но тут же решил: спусти один раз – дальше с профессором-новичком не совладаешь.
– Пристрастие к французам Дмитрий Леонтьевич, я гляжу, штука опасная. Вы уж себя французской гувернанткой ощутили. Руководителей воспитывать задумали. Так я уж не в том возрасте.
Кучинский ответил не сразу, замер, только усы нервически заходили. Пауза дала Швачкину знак: стушевался рыцарь-то. Хорошо. Следующий раз уже не рискнет соваться. Но Дмитрий Леонтьевич, беззвучно сжевав голосовой взрыв, готовый вырваться в просторы кабинета, сказал ровно, почти спокойно:
– В таком случае я надеюсь, что возраст ваш даст вам возможность самому перевоспитаться. К беседам нашим вернемся, когда данный процесс свершится.
И пошел к двери. Однако, точно вспомнив нечто важное, резко повернулся:
– А также после того, как извинитесь перед Ольгой Дмитриевной.
Может, будь на месте Швачкина любой другой, кого непривычность ситуации могла поставить в тупик, он бы или смолчал, или ответил дерзостью, тем паче дерзость в тысячах обличий была Федором Ивановичем отработана. Так-то – другой. Ассортимент же реакций нашего член-корра был воистину неохватно широк.
Голосом, исполненным добродушия, произнес:
– От души порадуюсь, Дмитрий Леонтьевич, если в вашем секторе, – на слове «вашем» Федор Иванович сделал легкое педалирование, – утвердятся отношения с женским персоналом в традициях трубадуров и прекрасных дам.
Кучинскому следовало из этого извлечь: «Беседовать-то, если угодно, можем в формах изысканных, а из виду упускать, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят, не позволим».
Поскольку по поводу тематической специализации Кучинского Федор Иванович уже сегодня прошелся дважды, можно бы и приостановиться. Но – кто без греха или с безупречным чувством меры! – Швачкин сделал еще один фехтовальный выпад:
– Да и вообще гордость за свои труды по воспеванию рыцарских мадригалов не основание для патетических декламаций в служебных вопросах.
Глянув в упор на Швачкина, Дмитрий Леонтьевич произнес отчетливо, даже как бы словами вразбивку:
– Что до моих трудов, то, должен вам заметить, я испытываю гордость лишь за один: брошюра «Марш артиллерии в условиях лесисто-болотистой местности». И для патетики – кстати, без иронического оттенка – он мне все основания дает.
Чтобы у вас не появилось впечатление, что автор, говоря о специалисте по французской литературе, в
