– Четырнадцать. Между прочим, теперь в четырнадцать паспорт дают.
Зал рухнул в пучину воплей.
– Позвольте мне, – вонзился в этот хаос страстно-спокойный голос. И, как ни странно, все смолкли.
– На первый взгляд перед нами банальная история: один олигарх «дарит», как выразилась девочка, другому олигарху группу малолеток для сексуальных утех на вечеринке. Но банальности и есть самое страшное: олигархическая власть, власть денег определили все в нашем обществе – от экономики до морали. Возьмите принципы выборов в руководящие органы…
– Ты не про те органы, – под общий хохот крикнула с трибуны какая-то хулиганистая бабенка.
– Что ж, можно и не про те, хотя диалектическая связь налицо, – согласился говорящий, и снова все стихли, будто оратор сообщал не набившее оскомину трюизмы, а неведомые откровения.
– Главная беда: утрата нашей российской вековой самобытности, на которую Запад ежедневно продолжает напирать своим глобалистическим пузом. – Через паузу прибавил: – Эхо фултоновской речи Черчилля и через полвека оглушает нас.
Тут почтительность зала иссякла, и все снова принялись перебивать друг друга.
А я разглядывал оратора: дорогостоящий жилет умело придерживал рвущийся к аудитории живот. Дымчатые очки слегка притушали праведный блеск взора.
Бог ты мой! Да это же Соловых! Как я сразу не распознал неуемного трибуна? Видимо, тема шоу не предполагала встречи с партийным вождем. Хотя он теперь бывал всюду. Во! Надо будет подсказать режиссеру нашей документалки вставить этот эпизод в фильм, откупив у канала фрагмент записи.
Таким образом, почти все действующие лица налицо. Извините, за тафталогию. С Ириной Доронин вроде сам договорился.
– Может чайку, Лексей Лексеевич? Я закипятил, – Афанасий сунул голову в дверь.
– Давай чайку, – согласился я. Мне стало жутко жаль старика, оторванного от сексуально- олигархических проблем, волнующих телестудии, мне стало жаль его, запертого один-на-один с памятью и любовью к Бритни Спирс. Или Британской сталелитейной индустрии.
Об этом я все время и думал, пока мы пили чай.
– Экстравертно живете, господа! Все двери на распашку, – в комнату по-хозяйски вошел парнишка лет двадцати пяти с лицом нестриженного скоч-терьера: меж невнятной волосни затерялись глаза и юркий нос.
– Ой, да это же я не замкнул, – кинулся в переднюю Афанасий.
– Да кто польстится на двух стариков, – я изобразил на лице ироническое дружелюбие. – С кем имею честь?
– Не узнали? Нас же Денис Андреевич знакомил. Что ж, антураж обычно меняет визуальную память. Прикид был иной. К тому же знакомство наше состоялось на бегу. Я Павел Званский, режиссер нашей документалки.
– Очень приятно, начал я, – но мои чувства, видимо, мало занимали пришельца. Он скинул пышнотелый «дутик» на спинку кресла, подтянул другой к столику.
– Налью?
– Да, да, разумеется, прошу вас…
– Я тут у другана на его всесезонном ранчо тусовался, думаю, пошарю – где вы есть. Мне сказали, что где-то здесь.
– Очень кстати…
– Превесьма, – он налил себе чаю, кинул в заросли черной шерсти конфету, – тем паче, у нас с Мэтром некие концептуальные нестыковки сформировались.
– Что поделаешь? Хозяин-барин. А в чем нестыковки?
– Конфликт веков: отцы и дети. Доронин, разумеется, гений. Но гений, просто-напросто физиологически пришпиленный к другой эпохе.
– Что делать? Возраст – вещь, хочешь – не хочешь, физиологическая. Так в чем разногласия?
– Мэтр мыслит текст…
– Ну, до текста еще фильм сложить надо…
– Нет, – он снисходительно улыбнулся моей старомодности, – текст в смысле само сочинение. Его задумка элементарна: изменившиеся времена меняют людей, их занятия, поведение.
– А разве нет?
– Да, на первом этапе. Но, как бы вам объяснить?.. – он явно искал путь простейших понятий. – Мэтр хочет изложить ситуационную сущность в контексте бытовой прозы. А тут, блин, фишка-то не в этом. Я хочу сделать фильм об этих людях, их времени, как некую матрицу о персонажах почти доисторических. Или древних, как эпоха.
– За что же вы с нами так жестоки?
– О, господи! Я предполагал, что и вы этого не поймете. Дело в том, мой милый, что сменились не времена, а само время в его структурной сущности. Темпы, ритмы, суть. Сменились даже сенсорно- вербальные связи людей и мира, в котором виртуальность становится доминантой. Сплошь и рядом.
– А без словаря иностранной терминологии как это звучит? – я обозлился. Но отметил, что обозлился на его «мой Малый». Он еще, видите ли, снисходителен к моей старомодности. Скоч-терьер нечесаный.
Павел встал, грустно заходил по комнате и будто себе:
– Так и знал… Талдычь, не талдычь, все – в пень…
– Скажите, Павел, а «что нам делать с розовой зарей над холодеющими небесами?»
Званский недоуменно поднял бровь. На этот раз, как я понял, не от неприятия моей старомодности. Просто гумилевские раздумья были ему невдомек. Не знал он об их существовании.
– Поясню, – мстительно отчеканил я – «Что делать нам с бессмертными стихами?» Что нам делать с простейшими чувствами – любовь, ненависть, зависть… Они тоже станут виртуальны?
– Разумеется, они всегда будут существовать, только в ином качестве. Чувственно-ассоциативные связи людей и действительности сегодня становятся почти глюковыми. И это нужно научиться передавать.
– И вы думаете – ваш фильм будет интересен человекам, которые бедные, еще не разучились просто любить, просто ревновать, просто надеяться?
– Я ведь, Алексей Алексеевич, не претендую на интерес домохозяек, прильнувших к страстям телесериалов. Я хочу говорить с моим поколением.
Мы замолчали. Потом я спросил:
– А куда деть горы старозаветных книг, над которыми трудились поколения?
– О! – Оживился Павел: – Вы употребили точный термин – старозаветных. Они как старый Завет, впрочем, как и Новый. Вероятнее всего, сохранятся. Как Библия, в одном формате. Для кучки верующих или утверждающих, что веруют. Но ведь, согласитесь, уже сегодня никого не занимают груды теологических толкований. Та же участь ждет во времени всю литературу, все искусство.
– Так почему же ваши сверстники в искусстве все время пытаются дать классике современное прочтение?
– А, – отмахнулся Павел, – поиски виагры при творческой импотенции. Или просто штучки. Пройдет. Когда придут те, кто сможет осмыслить время всерьез.
Видимо, он имел в виду себя.
– Что же, вы дали мне массу полезных советов, – сказал я, – постараюсь осмыслить.
– Постарайтесь, – без надежды согласился Павел.
Когда он двинулся к дверям, я его окликнул.
– А как же вы обойдетесь с Дорониным, если он видит фильм иным?
– Может, продавлю. Ну, если упрется…
– Откажетесь от работы?
– А бабки-бабульки как же? Придется подладиться, а потом ждать единомышленника. Для следующего проекта.
«Швачкину приснилась атомная война.
Война была беззвучна, и гибель в ней безболезненна. Швачкин и во сне ощутил мучительный ужас перед непомерной болью, которая должна была предшествовать его переходу в небытие. Но никакой боли он не испытывал. Атомный взрыв был половодьем заполняющего все пространство света, исступленного
