уедем в Лос-Анджелес, в Голливуд.
— Через два дня? Но ведь…
Я поспешил ее успокоить.
— Мы будем платить вам по-прежнему. Но неизвестно, сколько мы там пробудем, а какой вам смысл сидеть тут, ничего не делая?
Шампанское уже ударило нам всем в голову. Майк что-то тихонько напевал себе под нос. Руфь протянула мне последнюю бутылку.
— Я сберегу все пробки… Нет, нельзя — папа устроит скандал: с какой стати я пью с моими нанимателями?
Я сказал, что раздражать папу — очень плохо. Майк спросил, зачем говорить о плохом, когда у него есть одна очень хорошая мысль. Мы заинтересовались — чем больше хороших мыслей, тем веселей.
— Мы едем в Лос-Анджелес, — объявил Майк.
Руфь и я кивнули.
— Едем работать.
Мы опять кивнули.
— Едем работать в Лос-Анджелес. А кто там будет вести нашу корреспонденцию?
Ужасно. Кто будет вести пашу корреспонденцию и пить шампанское? Печальная история!
— Нам придется нанять кого-нибудь вести нашу корреспонденцию. А вдруг это будет не блондинка? В Голливуде блондинок нет. То есть настоящих. А потому…
Я уловил его блестящую мысль и закончил за него:
— А потому мы привезем в Лос-Анджелес хорошенькую блондинку, чтобы она вела нашу корреспонденцию.
Ах, какая это была мысль! Бутылкой раньше она бы скоро потускнела, но теперь Руфь засияла, а мы с Майком ухмылялись до ушей.
— Но я не могу! Я не могу уехать через два дня…
Майк был великолепен.
— Почему через два дня? Мы передумали. Едем сию же минуту.
Руфь была ошеломлена.
— Сейчас? Прямо сразу?
— Сию же минуту. Прямо сразу, — неумолимо заявил я.
— Но…
— Никаких «но»! Сию же минуту, прямо сразу.
— Мне нужно взять платья…
— Купите на месте. Таких, как в Лос-Анджелесе, нет нигде. А теперь звоните в аэропорт. Три билета.
Она позвонила.
— Папочке позвоните из аэропорта.
В Лос-Анджелесе мы отправились в отель, трезвые, как стеклышко, и сильно пристыженные. На следующий день Руфь пошла покупать гардероб для себя и для нас. Мы сообщили ей свои размеры и дали достаточно денег, чтобы ей легче было переносить похмелье. А мы с Майком взялись за телефон. Потом позавтракали и сидели, сложа руки, пока портье не позвонил, что нас желает видеть мистер Ли Джонсон.
Ли Джонсон оказался энергичным человеком высокого роста, не слишком красивым, привыкшим говорить кратко и деловито. Мы сообщили ему, что предполагаем сделать фильм. У него загорелись глаза. Как раз по его части.
— Дело обстоит не совсем так, как вы думаете, — сказал я. — У нас уже готово процентов восемьдесят.
Он поинтересовался, зачем мы в таком случае обратились к нему.
— У нас отснято свыше двух тысяч метров пленки «Труколор». Не трудитесь спрашивать, где и когда мы ее получили. Но лента не озвучена. Нам нужно ее озвучить и кое-где ввести диалог.
Он кивнул.
— Это нетрудно. В каком состоянии лента?
— В безупречном. В настоящее время она находится в сейфе отеля. Нам нужно доснять некоторые эпизоды, для чего потребуются дублеры. Причем они должны будут удовлетвориться оплатой наличными — упоминать о них в титрах мы не будем.
Джонсон поднял брови.
— Это ваше дело. Но если материал чего-нибудь стоит, мои ребята потребуют, чтобы они в титрах были упомянуты. И мне кажется, у них есть на это право.
Я согласился с ним и добавил, что платить мы будем хорошо, но с одним условием: они должны держать язык за зубами до того, как фильм будет готов. А может быть, и после этого.
— Прежде чем мы будем договариваться об условиях, я хотел бы посмотреть ваш материал, — сказал Джонсон, вставая и беря шляпу. — Я не знаю, сможем ли мы…
Я догадывался, о чем он думает. Кинолюбители. Собственное творчество. Не порнография ли?
Мы набрали коробки из сейфа и поехали в лабораторию Джонсона на бульвар Сансет. Верх его машины был опущен, и Майк вслух выразил горячую надежду, что у Руфи хватит соображения купить спортивные рубашки полегче.
— Жена? — равнодушно осведомился Джонсон.
— Секретарша, — ответил Майк не менее равнодушно. — Мы прилетели вчера вечером, и они пошла купить нам что-нибудь летнее.
Мы явно выросли в глазах Джонсона.
Швейцар забрал у нас коробки, а Джонсон провел нас через боковую дверь и отдал распоряжение человеку, имени которого мы не разобрали. Он оказался киномехаником. Взяв у швейцара коробки, он скрылся с ними в глубине просмотрового зала. Несколько минут мы молча сидели в удобных креслах, потом Джонсон взглянул на нас, мы кивнули, он нажал на кнопку, вделанную в ручку его кресла, — и свет в зале погас. Просмотр начался.
Он длился час пятьдесят минут. Мы оба следили за Джонсоном, как кошка — за мышиной норой. Наконец мелькнули заключительные кадры, Джонсон нажал на кнопку, вспыхнули люстры, и он повернулся и нам.
— Откуда у вас эта лента?
Я закинул крючок.
— Она снималась не тут. А где — неважно.
Джонсон проглотил крючок вместе с приманкой и поплавком.
— В Европе! Гмм… Германия. Нет… Франция. Может быть, Россия Эйнштейн… или Эйзенштейн, как там его фамилия?
Я покачал головой.
— Не угадали. Могу сказать одно: все те, кто снимался в этом фильме и принимал участие в работе над ним, либо в курсе, либо умерли. Но у этих последних могут отыскаться наследники… Ну, вы понимаете, что я имею в виду.
О да, Джонсон прекрасно понял, что я имел в виду.
— Конечно, так надежнее. Лучше не рисковать. — Он задумался, а потом сказал киномеханику: — Позовите Бернстайна. И еще Кеслера и Мэрса.
Киномеханик вышел, и через несколько минут в зал с Бернстайном, звукооператором, вошли Кеслер, широкоплечий крепыш, и Мэрс, нервный молодой человек, куривший без передышки. Джонсон познакомил нас с ними, а потом спросил, согласимся ли мы еще раз просмотреть наш фильм.
— С удовольствием. Нам он нравится больше, чем вам.
Тут я был неточен. Едва зажегся свет, как ошеломленные Кеслер, Мэрс и Бернстайн набросились на нас с расспросами. Мы отвечали им в том же духе, как и Джонсону, но нам было приятно, что фильм произвел на них впечатление, и мы так и сказали.
Кеслер чертыхнулся.
