только заснул: тетя Люба позвонила с дачи, а потом названивал Дмитрию Сергеевичу, чтобы срочно оплатить его работу над моей машиной, а потом ждал Макса, потом мама уехала на дачу, пришел Макс, Лена уехала, Макс начал рассказывать фильм про Сервантеса, я ему про гуанчей, пришел
Никита, я делал Максу обед, пили вино, Никита рассказывал про бомбочки и нелюбовь к бюрократам, и вдруг выясняется, что он не знает, что такое нигилист (чувствую: мне плохо), звонила Евгения
Андреевна с длинными рассуждениями о будущем Никиты, начал сходить с ума и даже кричать, что будущее в том прошлом, когда
Лёлька меня бросила, потому пороть я его не смог, и вот теперь надо платить тысячи каким-то химикам, что учили меня неизвестной науке, – в общем, кричал; начали показывать “Кошмар на улице
Вязов ” – все, впрочем, могло быть и в другой последовательности
– да! А почему я пишу дневник – потому что Макс начал его читать
(это его как бы естественное право), Никита ушел домой, Макс читал, ставил кассету с Павичем, рассказывал фильм, а я хотел только спать… спать, Макс уехал, а я ждал Лену, ждал, чтобы заснуть, когда она придет; позвонила, что придет в полночь; позвонила в полпервого, что поедет к ‹N.›, а ты спи, люблю тебя очень, у нас праздник – последний съемочный день; я выпил, валокордин, валерьянку, колдрекс, и – бац! – пусто… даже спать не могу. На Тенерифе спал, как кот; на родине за полдня опустошился до бессонницы.
Эх, Канары!
Родина, дай поспать! Тебя не выбирают, какая есть, такую люблю.
Чтобы поспать, надо уезжать за пределы? От бодрствования ведь проку никакого – ни мне, ни родине. Когда не спишь, стало быть, о чем-то думаешь, а когда думаешь, обязательно ухудшится что-то и в так плохом. От моей бессонницы один разор и войны, потому что я, когда не сплю, то вижу, что – труба… бесконечная и выход на помойку вечную, а в голове, разумеется, как выбраться на свет, то есть наперекор самой судьбе, а это страшно. Потому что вылезти из дерьма (а когда не спишь, то соврать самому себе невозможно) можно только очень страшным способом. И вот все-таки вылазишь и, может быть, засыпаешь. А утром – прямо в телеке или в газете – те же методы, но только, чтобы уж точно не вылезти.
Как будто кто-то в голове моей читает, однако совсем не тот, кому нужно.
Но стоит мне с родины свалить и просто жить, ничем не интересуясь, и спать, когда хочется спать, возвращаешься хоть через два месяца – а ничего и не произошло. Если когда-то не поленюсь и опишу парочку моих рецептов и припомню время их появления, то окажется, что почти безошибочно посылал их тем, кто врожденно воспринимает мою родину как объект, подлежащий полному уничтожению. Поездив по свету, знаю сейчас наверняка и без лапши, что народы друг друга не любят, как бы чего ни брехали, и лучшее – даже не безразличие, а незнание, но также знаю, что везде есть некая кучка, которая полагает, что нелюбовь к России – чуть ли не главный смысл жизни, и если ты вдруг просто безразличен, то мудак и в жизни кайфа не будет. Нелюбовь к России – это очень и очень большие деньги, безразличие – иди и покушай, незнание – покушай, как человек будущего, впрочем, можешь и сдохнуть, как, впрочем, человек будущего.
Фиг с ним. Сейчас вспоминаю, что лет пятнадцать назад мне снились какие-то дурацкие события, но что важно – не события, наверное, а пейзажи и среда, в которых они происходили: странно, что не вспомнил на Тенерифе, но до чего ж похоже. Особенно там, где Los Abrigos. Абрикос, как говорят русские.
30 июля, дача
Я на даче. Вчера была гроза. Убегали от нее с Леной на велосипедах – не убежали. Сушеные грибы намокли, я сегодня их опять высушил – стали черные. Сегодня впервые посадил Никиту за руль своей машины. Когда возвращались на дачу, подумал – вот кому будет особенно приятно похвалить Никиту за его успехи:
“Евгения Андреевна, а Никита неплохо водит ”.
Евгения Андреевна, Никитина бабушка, моя бывшая теща, умерла сегодня утром.
Я вас люблю, Евгения Андреевна, мы никогда больше не поговорим.
Не попьем чаю, вы не нальете мне водочки, не похвастаетесь бывшим зятем перед своими подружками, я не скажу вам в очередной раз: “Бывших тещ не бывает ”. Я знаю, что вы меня любили.
10 августа
Странно: привез на дачу дневник и ничего не записываю. Обычно сижу в “ штабе ” под яблоней и что-то пишу, не важно, хоть то, что писать нечего. Кот Толя умер год назад, по-моему, шестого августа.
Сегодня, правда, узнал, вполне неожиданно, когда сидел в тени дома рядом с жимолостью, про что все-таки можно написать рассказ с таким названием: “ Где воду мерит водомер и по ночам кричит кукушка ”. Хотел поставить запятую после “ водомер ”, потому что есть вариант: не “ и ”, а “ там ”.
27 сентября, дом
Леночка, месяц назад тебя похоронили. А вчера был наш “ Праздник
Хамелеонов ”. Сегодня Воздвижение Животворящего Креста Господня . Во МХАТе нет ни одной твоей фотографии. 1 октября, на сорок твоих дней, Олегу Николаевичу Ефремову будет семьдесят лет. По телику не покажут ни одного твоего фильма, ну ты понимаешь. Я помню, как он уговаривал тебя бросить “ Современник ” и перейти во МХАТ, как не отпускал в театр Табакова. Скажу тебе: знаешь, кто тебя любит? Валера Фокин. Мы ведь недавно смотрели “ Доживем до понедельника ”: “Счастье – когда тебя понимают ”. Валера тебя понимал. Понимает, возьми меня в дуст.
Леночка, родная, я без тебя не могу. Но для тебя – должен. Я ищу тебя в комнатах. Стучу в стену: ну иди сюда. Иди ко мне. Как нам было хорошо – и будет – так не бывает.
28 сентября
Во всей Москве нет ни одной машины, которая отвезла бы меня на кладбище. Ну и друзья у меня! Я могу, конечно, и сам добраться, хоть и сойду с ума, но ты ведь знаешь, что я сам ничего не могу.
Без тебя не могу. Жолобов – пьян, Гетон – едет на дачу, Савичевы
– только вот уехали на дачу, у Людмилы – машина без аккумулятора, Базиль, как всегда, обещал – пропал, я – без руля , Дима, починщик, больной, только вчера вернулся из деревни.
10.23 утра. Мы с тобой одни. Ты – одна, я – один. Мы вместе.
Таких, как ты, не бывает. Откуда ты? Куда ты? Все так просто.
Любимая моя. Все будет хорошо. Мы никогда не расстанемся. Ты будешь счастлива. Я обещал.
12.28. Сейчас приедет Базиль. И Потапов. Машин будет больше, чем нужно.
30 сентября, 0.50 ночи
Любимая, слушаю ноктюрны Шопена и смотрю на фотографию: ты держишь в правой руке два белых гриба, на пальце обручальное колечко, в левой – подосиновики. За твоей спиной наша летняя кухня, нежная и зеленая тень, солнце на диком винограде, грибах, плечах и волосах, ты безо всякой косметики, такая простая и необыкновенно любишь жизнь, которой тебе осталось немногим больше месяца. Не знаю, сколько точно, но на этой же пленке день рождения Светы, а было оно 25 июля, какая же ты была красивая в стальном костюме! Кстати, часто на последних фотографиях ты сбоку или едва в кадре и так печально и таинственно заглядываешь в мои глаза. Что же такое ты знала, если так любила жизнь?
А вчера на кладбище случилось именно то, чего я так долго ждал.
Вчера… Я был, конечно, хоть водка меня и не берет, все же пьян. Когда мы подошли к твоей могиле, выглянуло солнце, Вета
Седова высыпала на могилу твои любимые семечки для птичек, я отломил кусок свежайшего батона и положил рядом, взял твою рюмку, а в ту, точно такую же, которую привез с собой, налил смирновку “Сухарничек ” и поставил на могилу. Конечно же, выпил,
Вета тоже. Юрка Мочалов бродил с камерой, а Базиль еще не знал, что болен желтухой. Не знаю, что было вкусней; водка, хлеб или семечки. Было покойно, вкусно и радостно. Мы были рядом, нас согревало одно солнце. И вдруг из левого уголка твоих губ потекла слюна. Господи, я пишу то, о чем ты знаешь. Мы бросились рассматривать фотографию, может быть, образовалась складка или откуда-то свалилась капля дождя,- нет, слюна была под стеклом, а с обратной стороны фотография закупорена двойным черным
