— Нет, конечно, — согласился адвокат. — Но я думал, что Верховный суд соблюдет законные формальности. Я ошибся. Верховный суд не уважает закона и права. Мы должны смотреть правде в глаза: все против нас.
— Против нас государственная власть капиталистического общества, — возразил Эрик Хест. — Против нас классовый враг. Удивляться тут нечему!
— Да, — опять согласился Мадс Рам. — Удивляться нечему. Но так странно чувствовать, что мы объявлены вне закона.
— Помнишь, Мадс, — вступил в беседу Мартин Ольсен, — мы говорили об этом в тюрьме Вестре? Ты сказал тогда, что датские судьи самые податливые люди, что с ними легко и приятно иметь дело. Ты был прав. Мы, коммунисты, как правило, всегда правы. Но мы как бы не всегда уверены в своей правоте и удивляемся подтверждениям своей правоты.
— Мы всегда совершаем одну и ту же ошибку, — сказал Рам, — мы слишком хорошо думаем о наших врагах. Мы ждем от них хотя бы элементарной справедливости, а ее у них нет. Мы приписываем им честность, которой они не обладают.
— Я тоже верил в Верховный суд, — сознался Магнуссен. — Нам следовало получше все продумать. Если государственная власть решила бросить коммунистов в тюрьму, Верховный' суд не может их освободить. Если бы судьи судили наперекор властям, их решения не признали бы. Судьи должны быть на стороне властей. Судьи не могут признать власти неправыми, не предавая того общественного порядка, который они призваны охранять. Независимо от того, что гласит закон, любое нарушение закона государственной властью становится законным. В этом исключительном положении задача судей заключается в том, чтобы незаконное сделать законным, что и делает Верховный суд.
— Да, — согласился Мадс Рам, — недостаток коммунистов в их доверчивости. Нам трудно представить себе полную беспринципность. И за эту доверчивость нам приходится платить.
— Полная беспринципность — это фашизм, — заключил Магнуссен. — Это капитализм без демократической лакировки, без каких-либо сдерживающих начал. Не успели мы и оглянуться, как он нас сцапал.
— У нас есть теория, — сказал Мартин Ольсен. — Мы предсказываем, что произойдет, и все же удивляемся, когда это происходит. Как будто мы не вполне верим в свою собственную теорию. Мы доверяем другим. В этом наша ошибка. Сначала мы верили в защитную силу конституции. Потом в независимость судей. Потом в Верховный суд. Мы все время думали, что то, что произошло, не может произойти. У нас есть теория классовой борьбы, и тем не менее мы верим в буржуазную демократию. Вот в чем наша ошибка. Если мы выйдем отсюда живыми, мы больше не будем верить в буржуазную справедливость, честность и демократию. Мы никогда больше не поверим классовому врагу.
— Боюсь, — проговорил Рам, — что те из нас, кто выживет, будут снова и снова совершать все ту же ошибку.
— По соседству со мной, — снова заговорил Мартин Ольсен, — живет старый коммунист Якоб. Какой бы вопрос мы ни обсуждали, он всегда встает и говорит: «Товарищи, мы всегда должны думать о классовой борьбе. Помните, что существуют два антагонистических класса!» Он говорит это во всех случаях и с этих позиций оценивает все происходящее. Нам всегда казалось, что он слишком часто это повторяет, иногда и не к месту. Теперь-то я вижу, что он всегда говорил это к месту. Это то, что мы должны помнить постоянно.
Они помолчали, слушая шум дождя и ветра, тяжелые шаги часовых под окном. Там ходил датчанин в сапогах и шлеме и с пистолетом. Он охранял заложников, которые могли понадобиться немцам. Датчанином был и начальник лагеря, и он, не жалея сил, отравлял жизнь тем, над кем ему была дана власть. Арестовали их тоже датчане. Датчане же и выследили, и зарегистрировали, и выдали их. Мадс Рам думал о тайном отделении Полицейского управления, где датчане составляли картотеки на других датчан, чтобы выдать их врагу.
Судья Сигурд Свенсен — датчанин. Председатель Верховного суда, добровольно взявший на себя защиту датчан, незаконно лишенных свободы, — датчанин. Министр юстиции, выработавший закон о заложниках, — датчанин.
Члены ригсдага, единогласно его принявшие, — избранные народом датчане. Премьер-министр, одобривший арест за два месяца до принятия закона, — датчанин над всеми датчанами.
В стране выходит триста демократических газет. Ни у одной из них не нашлось и слова в защиту заключенных в тюрьму земляков. Три тысячи пасторов выступают с проповедями в церквах, и ни один из них не произнес ни звука о пленниках в Хорсерёде. Профсоюзы пальцем не пошевельнули. Студенты не протестовали. Писатели, художники, ученые, гуманисты, знаменитые и влиятельные, молчали.
Зато литератор Харальд Хори сказал им свое напутственное слово. «Маленькая шайка злопыхателей, выметенная общими нордическими силами, — писал он в газете «Данмаркстиденде». Куда ведет теперь их путь?»
Свет тушили в десять часов. Заложники могли беседовать в темноте своих запертых камер. Могли обсуждать создавшееся положение и гадать о будущем. Могли обдумывать каждый свое. Каждому было о чем подумать. Лагерь в Хорсерёде был только остановкой в пути. Они ждали. Ждали в лесу Северной Зеландии. Вне закона. Охраняемые собаками и часовыми.
66
Якоб Эневольдсен в поте лица работал в своем сарае. В благоухающем дыму жженого желтоглава он занимался непривычным делом. Среди ящиков с яблоками он отделял один от другого тонкие листы бумаги своими грубыми пальцами, привыкшими ворочать кирпичи. Он кряхтел от напряжения и беспрерывно протирал полученные через больничную кассу очки, перевязанные резинкой и веревочкой, как и его трубка. И выдувал удушливый дым в лицо помогавшему ему юноше.
Юноша стоял у верстака и крутил гектограф. Это был Йонни Енсен с кирпичного завода, нетерпеливый Йонни. «А не слишком ли мы осторожны?» — сказал он год назад в доме Якоба Эневольдсена, когда коммунистическая партия еще была легальной и «Арбейдербладет» вынуждена была прибегать к осторожным выражениям. И Оскар и Мартин предупреждали его против поспешных действий.
Теперь ему дали возможность познакомиться с тем, что Якоб более года прятал в таинственном ящике в сарае. Йонни был немного разочарован, увидев там не оружие и взрывчатку, а аппарат для печатания нелегальной литературы.
Жена Якоба прогуливалась перед домом с маленькой собачкой, собирая последние цветы желтоглава у придорожной канавы. Других домов поблизости не было. Вокруг расстилались луга и болота, и она могла обозревать большое пространство и предупредить в случае опасности.
День был ясный, прохладный. Лес за болотом пестрел красными, коричневыми и желтыми красками. Стайка скворцов, совершив упражнения в воздухе, опускалась на кусты в саду Якоба Эневольдсена и с криками взлетала снова. Маленькую собачку скворцы раздражали, она бросилась было к ним и остановилась в смущении, разинув пасть, потому что стайка поднялась в воздух.
Йонни вышел из сарая:
— Мы кончили. Якоб говорит, что ты угостишь нас чашкой кофе.
— Сейчас. Пойдем, Проп, собачка моя! Тебе все равно не поймать скворцов, дурашка! Пойдем, получишь что-то вкусное!
Якоб сложил гектограф и спрятал его, ловко засыпав яблоками, в ящик и поставил на него другие ящики. Отпечатанная газета лежала пачками на верстаке, и оба печатника с профессиональной гордостью взирали на дело своих рук. Теперь уж Йонни должен позаботиться о распространении газеты. Она попадала к людям самыми различными путями. Читатели передавали ее друг другу. Она странствовала из рук в руки, из дома в дом. Тираж местной газеты был невелик. Но читали ее многие. Читали жадно, с благодарностью. Изучали каждую фразу.
Маленькую газетку размножали на гектографе с печатного оригинала, присылаемого из Копенгагена. Она была аккуратно, хорошо и даже красиво отпечатана. Сам доктор Дамсё хвалил ее, хотя сразу же нашел
