Эти шесть месяцев были долгими, и часто мне приходит в голову, что это было лучшее в моей жизни. Я никогда не встречал Марию помимо этого дома, мы всегда уходили в кухню, и там я любовался ею, ласкал ее, доводил до стонов. Мне нравилось дотрагиваться до нее и смотреть на нее. И ей это нравилось, она так прямо и говорила, что хотела бы навсегда остаться там с птицами и со мной. Лучшее в моей жизни. Словно ничего больше и не произошло в ней с тех пор – ни расследования, ни предварительного заключения, ни судебной ошибки, ни приговора, вынесенного директору, и ничего другого, потому как ход времени с тех пор изменился, словно я умер – ничего больше не происходит. Когда она, лежа на кожаном диване, раздвигала ноги, мне открывалось что-то розовое, нежное, похожее на яйцо, а повсюду были птичьи клювы, крылья, хвосты – пернатые пролетали в холодном сероватом воздухе кухни, похожие на пары или дым и такие же неслышные, когда мы были с Марией. Я начинал их слышать только потом, как и замечать, что окно распахнуто на залив, вода в озере розовая, солнце, похожее на неразорвавшуюся гранату, висит уже совсем низко, мимо проплывают большие пароходы, мостики которых освещены всю ночь, как и бакены.
