Пока на чердаке было достаточно светло, я мог читать дневник, теперь он лежит на столе передо мной, а я медлю спуститься в единственную комнату, куда, не считая кухни, проведено электричество. Судебное разбирательство уже два дня шло своим чередом, завтра должно закончиться. Никому ничего не узнать ни о самом убийстве, ни о его причинах, ни о мыслях взятого под стражу человека.
Я снял шале на два месяца. По утрам ходил в суд, присутствовал при разбирательстве, приклеившись к дубовому стулу, как и тот тип, которого судят, – тупой болван, почти не раскрывающий рта, без страха перед чем-либо, без угрызений, он даже не понимает, где он и кто эти люди, которые вот-вот вынесут ему приговор.
Шале окружен рощицами, много папоротника, а далее до самых гор – трава. В первый же вечер сосед интересуется у меня по поводу суда и молчания подсудимого.
– Он сказал лишь одно: что не выносил, когда не мог расслышать ее.
– Кого?
– Эллу, призрак, называйте как хотите.
– Он только это сказал?
– Еще сказал, что ненавидит солнце на закате. Вообще вечернее солнце. Или что-то в этом роде. Председательствующий попросил его повторить, но он вдруг замер и умолк – ну, форменный истукан.
– В газетах об этом не писали.
– В газетах о таком не пишут.
На втором заседании председательствующий вернулся к тому немногому, что произнес обвиняемый, – это были даже не фразы, а обрывки, из них выяснилось лишь, что Элла, некий призрак, появлялась в основном по вечерам, на закате, только тогда ее можно было увидеть и попытаться не упустить из виду. «Убивают и за меньшее», – повторял авторитетно один из присяжных по выходе с заседания.
В этот второй день зал был настроен весьма враждебно: хмурые лица, суровые глаза, вчерашнего любопытства и след простыл, в зале уже витало «Да, виновен».
– Виновен?
– Да.
– Убийство преднамеренное?
– Да. Он знал, что убьет ее, ведя в такое пустынное место.
– С отягчающими обстоятельствами?
– Да. Он ударил ее несколько раз. Оттащил тело подальше от могил, чтобы было сподручнее, и даже отбросил один камень как недостаточно острый и воспользовался другим.
Во время заседания показали слайды: голова убитой, ее волосы все в крови, следы побоев, черная полоса на шее. Сперва ее били кулаком по лицу, затем камнем по голове. Суду было представлено два вещественных доказательства: куски мрамора, пронумерованные 1 и 2. Но смерть наступила в результате удушения. Во время показа в зале стояла гробовая тишина, шторы были задернуты, кто-то медленно комментировал («Секретарь, читайте»). Лампочка председательствующего оставалась во время чтения зажженной. Затем шторы подняли. Люди избегали смотреть друг на друга. Никто не фыркал, как после просмотра кинофильма.
– А обвиняемый? – интересовался тот сосед, который не ходит на заседания.
– Даже не шелохнулся. Смотрел на все не мигая – право слово, китайский болванчик. Это вызвало в присутствующих бурю негодования не меньшую, чем просмотр слайдов. Ах да, кое-что всех просто шокировало. На одном из кусков мрамора, которым он орудовал, был виден англиканский крест, хотя время его и не пощадило, сперва показалось, что он забит землей, но нет – он был чист: протерт, промыт. Этот крест с английского кладбища словно некое видение – просто ужасен.
– А вам приходилось посещать английские кладбища?
– Они повсюду одинаковы. С косыми крестами, похожими на кривые зубы, травой по пояс, всякой живностью по ночам.
– Животные, говорите?
– Но животные не так опасны, как кое-кто другой, вам не кажется?
У председательствующего было выражение лица отца семейства, напуганного увиденным. Присяжные были все как на подбор бесцветные, тусклые, такими же были и журналисты на скамье для прессы и их статьи, появившиеся в газетах на следующий день. Этого нельзя было сказать лишь об изображениях на экране… Да и об осужденном с его упорным нежеланием говорить.
В это время я тесно сошелся с одним индейцем, которого встретил на почте в Монтрё, что рядом с Центральным вокзалом: он оплачивал какие-то счета. С ног до головы в коже с бахромой, конский хвост, кольцо из голубого стекла на шее. Он мне рассказал, что уехал в США, терпением добился принятия в племя дакота, изучил их язык, обычаи, ритуалы, освоил их ремесло и вернулся на родину в Швейцарию уже как индеец: жил с женой – из племени дакота – в вигваме на опушке леса у озера Невшатель, там, где не видно цивилизации. Как-то перебивался, продавая то, что они изготавливали: пояса, ремни, какие-то побрякушки, одежду, которую его жена шила на манер индейской.
– И это продается? – спросил я.
– Да, понемногу. Кроме того, бывают ярмарки, местные праздники, ездим к тому же на север Франции и в Бельгию. Теперь, по прошествии трех лет, могу сказать, что дела пошли лучше с тех пор, как стали устраивать турниры по метанию карликов.
– Вы и не догадываетесь, о чем можно попросить индейца, – говорил позже Пума своим охранникам.
Настоящее его имя был Циммерман, Жан-Поль. Его посадили. А дело было так. Он похитил девушку по прозвищу Ивовая Веточка (по паспорту Анита Кош), служившую продавщицей в лавке булочника в
