— Но это я! А другие? Посмотрите, как на него режиссер уставился! «Присаживайтесь, расскажите, пожалуйста…» — передразнила она Сергея Константиновича. — А автор?
— Вы и автора не жалуете?
— Пошляк.
— За что так строго?
— Предлагал угостить шампанским. Дома. И сообщил, что жена в отъезде.
— Бедная вы моя красивая девушка, — посочувствовал Лаврентьев. — Нет вам спокойной жизни.
— Нету, — согласилась она. — Такие все дураки. И говорят одно и то же. А когда говорят, лица у всех дурацкие становятся. Совсем одинаковые. Меня ужасно злит, что я привожу людей в дурацкое состояние.
— Не кокетничайте, Марина, и не хвастайтесь победами.
— Что вы! Я очень серьезно. Женщина должна вдохновлять, а я оболваниваю. Или сама такая пустышка, что одним оболтусам нравлюсь? Не пойму. Правда. Я вам не вру ни капельки.
Лаврентьев невольно улыбнулся. Он был рад, что Марина своей болтовней отдаляет тот тяжкий час, когда он останется один. Нет, даже не один, а с этим Шуманом… Но передышка оказалась совсем короткой.
— В вас есть такое, что необходимо женщине. По-моему, вы можете защитить, спасти…
— Замолчите, Марина!
— Почему вы крикнули? Вам неприятно меня слушать?
Лаврентьев взял себя в руки. Сказал обычно:
— Я отношусь к тому сорту людей, которые терпеть не могут комплиментов.
— Какой же это комплимент? Это мое впечатление.
— Впечатление может и подвести. На самом деле я просто пожилой человек и, к сожалению, уже не могу прийти в то блаженное и прекрасное состояние, которое вы называете дурацким.
Она посмотрела внимательно:
— Вы тоже кокетничаете?
Он покачал головой.
— Ужасно, если вы говорите всерьез. Я наблюдала, как вы спускаетесь по лестнице — так красиво, легко и достойно. Я далее подумала: вот бы поехать с таким человеком на модный курорт и идти вместе по какой-нибудь набережной, чтобы все на нас пялились.
— И смеялись?
— Ну уж! Их бы трясло от зависти. Мы бы замечательно смотрелись. Я ведь тоже красивая. И все бы понимали, что я вас люблю и вас есть за что любить.
— Изумительно. Приглашаю вас на набережную.
— Вы шутите, а я серьезно. То есть не в буквальном смысле, а по идее. Хочется полюбить кого- нибудь умного и сильного, чтобы он мог положить руку на голову, потрепать и сказать: «Дурочка ты моя…» А кругом одни собаки. Есть у меня один… ну, любовь моя, что ли… отношения сложные, запутанные… Мрак! Я его то люблю, то жалею, то презираю… Он из Саратова сам. Я так и называю это — саратовские страдания. Смешно?
Он поднял руку и положил ладонь на ее мягкие, чуть пахнущие шампунем рассыпающиеся волосы.
— Вы не дурочка, Марина, хоть и болтаете бог знает что.
Она мягко, будто заставляя себя, отстранилась, присела на краешек дивана, достала из сумки сигарету.
— Не понимаю, почему у вас не сложилась личная жизнь.
— Не сложилась?
— Вы так сказали, когда пожелали мне поймать золотую рыбку. Помните? Почему?
— Война…
— После войны прошло так много времени!
— В самом деле? Это для вас…
Он мог бы пояснить свою мысль, добавить, что для него время пробежало ненужно и незаметно, однако это, в свою очередь, потребовало бы новых разъяснений, и Лаврентьев больше ничего не сказал.
И она, не в первый уже раз натолкнувшись на глухую ограждающую его стену, оставила попытку прорваться, проникнуть.
— Простите, — сказала она.
Он развел руками.
В коридоре рядом зашумели, задвигались люди. Стало слышно, как провожают Огородникова.
Марина поднялась рывком. Шагнула к двери. «Подождите!» — хотел сказать Лаврентьев, но не успел. Она выскочила из номера.
Лаврентьев шагнул следом. Огородникова уже не было, возле двери стояли Моргунов и Сергей Константинович, который строго выговаривал актрисе:
— Я недоволен вами, Марина.
— Почему? — спросила она резко, с вызовом.
— У нас происходил серьезный деловой разговор, а вы ушли. Я вас не понимаю. Вы ведь сюда работать приехали, не так ли?
— А я не понимаю вас!
— Это еще что! — вспыхнул режиссер, в котором всколыхнулась личная враждебность к молодым актрисам. — Почему вы со мной так разговариваете?
— Как именно?
— В недопустимой, грубой форме!
— А почему вы в такой заискивающей, вежливой форме разговариваете с предателем?
— Я запрещаю разговаривать со мной подобным образом! — выкрикнул режиссер, покраснев. — Вы даже не актриса. Вы девчонка. Я завтра же отправлю вас в Москву.
— Не угрожайте мне! Я актриса. Я знаю. Я все равно буду играть, если не у вас, то в другой картине, в театре…
— Прекратите, Марина! — вмешалась Светлана. — Стыдно устраивать скандалы в гостиницах. Это и знаменитых актрис не украшает. Идите к себе, успокойтесь.
— Спокойной ночи!
Марина круто повернулась и пошла по коридору, громко стуча «платформами».
— Сумасшедшая, просто сумасшедшая! — обескуражено произнес режиссер. — Где вы ее откопали, Светлана? В психиатрической клинике? Нам нужна другая актриса. С этой я работать не могу.
И он, разгневанный, удалился в номер, захлопнув дверь перед носом поспешившей было следом Светланы.
Лаврентьев и Моргунов остались вдвоем.
— Я всегда беру в дорогу немного коньяку. На случай, если в полете сосуды прижмет. Не хотите рюмочку? — предложил Лаврентьев.
— С удовольствием.
Они зашли в номер. Лаврентьев достал из чемоданчика плоскую, похожую на флягу бутылку.
— Прошу.
— Хороший коньяк, — похвалил Моргунов. — Вы в самом деле рассказали ей?… Этой девушке…
— Нет. Не все, точнее. Ее насмешило, что такой жалкий старик выдает себя за гестаповца. Она ведь видела их только в кино. Молодыми. А я сказал, что он не врет. Вот и все.
— Кто же он на самом деле?
— Переводчик. Тогда назывался Шуман. Из фольксдойчей.
— Уверен, что нашим он не помогал.
— Конечно, нет.
— Зачем же вы меня сдержали? Я бы его…
— Как Тюрина? — спросил Лаврентьев.
