— Что это ты воду? Может, перекусим? — предложил Севка.
— Давай!
— Чуть погодя. Ладно? Мы ведь горячую Кушевку напоили.
— Ладно! — наклонил голову Назарка. Он тоже понимает: раз горячая кобыла напилась — нельзя ей стоять.
Проехали с версту шагом, свернули на поляну. Севка выпряг Кушевку, стреножил. Хотел снять Назарку, а тот уже и сам слез.
— Одурел ты! — прикрикнул Севка, хватая с телеги тулуп. — Босыми ногами на землю!
Усевшись на тулуп и послушно накрыв ноги, Назарка с охотой съел два отваренных всмятку яйца и потребовал сала.
— Сала? — удивился Севка. — Больному нельзя!
— А я и не больной!
— Как же не больной? Голова-то болит?
— Не-е, не болит.
— А горло?
— Горло маленько болит.
Хочется Севке верить, что и правда Назарка выздоравливает на глазах. Но не очень верится. Прилег под куст, грызет травинку, а сам все поглядывает на солнце. Надо поторапливаться! Дорога-то велика. Ну как Назарку опять к вечеру скрутит! Хватит с Севки и того страху, которого он натерпелся за минувшую ночь.
Встал, пошел за Кушевкой. А когда вернулся, не застал Назарки на тулупе.
— Босой! — всполошился Севка. — Эй, где ты там, неслух? Айда ко мне!
Совсем близко зашуршали кусты, показался Назарка с картузом в руке. Шустрый, словно и не больной.
— Тебе набрал. Спелая! — протянул он в картузе горсти две земляники.
Подхватил его Севка, усадил на повозку, начал запрягать.
На закате въехали в Горяны. Севка достал на всякий случай кнут — от собак. Придержал Кушевку возле колодца, выждал, пока старуха в низко повязанном черном платке вытянет бадью, спросил:
— Где тут у вас фельдшер, бабушка?
— Фершал-то? — навострила глаза старуха. — А для чего он тебе понадобился?
— Вот привез парнишку. Горло у него.
— Так это не к фершалу. Вези прямиком к бабке Архипихе. Она лечит от рожи, от грудницы, от кашлю, от дурного глазу — от любой хворости. Горло ей — раз плюнуть! Пошепчет, даст святой водицы — и как не хворал человек.
— Нет уж, бабушка, нам к фельдшеру, — возразил Севка.
— Ну, если к фершалу, так и ищи сам! Я тебе не указчица! — Подхватив ведра, старуха зашагала через улицу.
Фельдшер работал в саду. Заметив остановившуюся подводу, он как был — в сите, с дымокуром в руках, — так и подошел к частоколу.
— Не ко мне ли нужда привела? — спросил.
Севка не вдруг нашелся, что ответить. Попробуй поговори, если у человека вместо лица — черное сито!
— Нам бы фельдшера, дядя.
— Я и есть!
— Вы? Вот привез парнишку. Горло у него. Скарлатина…
— А ну, тащи в избу! — сердито приказал фельдшер.
Без сита он оказался обыкновенным старичком с аккуратно подстриженной седой бородой. Вошел со двора, вытер холщовым полотенцем большие руки.
— Сюда садись, к свету, — указал Назарке. — Так. Разевай рот!
Севка стоял поодаль, с интересом поглядывая, как фельдшер осматривает Назарку, велит ему тянуть: «а-а-а-а!», «о-о-о-о». Теперь-то Назаркино дело в шляпе! Главное было — довезти.
Фельдшер и минуты не глядел в Назаркин рот. Нацелился в Севку сердитыми глазами, с наигранной строгостью спросил:
— Что ж ты мне здорового привез? Смеешься над стариком! Это ж Илья Муромец!
— Как здорового? — опешил Севка. — Сегодня ночью…
— Мало ли что было ночью, а сейчас он — богатырь. Разве не видно?
Севке ничего не видно. Стоит смущенный и не знает, что сказать.
— Напугал ты меня, парень, — уже не шутя заговорил фельдшер. — Я думал, и правда… А была у него всего лишь ангина. Была — и нету! Лопнул нарыв, одна краснота осталась. На глазах небось повеселел? Вы чьи же будете, откуда?
— Из Гусаков. Он — Назарка, Егора Лукича сын, а я — работник на мельнице. Севкой звать.
— Понятно, — кивнул фельдшер. — А теперь, молодцы, давайте-ка отведаем свеженького медку. Как раз перед вашим приездом из улья достал. Полезнейшая вещь!
Вот как бывает в жизни. Давно ли Севка был самым разнесчастным человеком, давно ли замирал от страха, что не довезет Назарку? А сейчас он сидит за столом, перед ним полная тарелка душистого меду, рядом здоровый и веселый Назарка, а напротив — этот душевный старичок, фельдшер. И нет сейчас во всем свете человека счастливее Севки.
— Говоришь, в работниках на мельнице? — вернулся фельдшер к прерванному разговору. — А сам-то откуда будешь?
— Из России. Меня, дедушка, в Москве ждут. Кабы ногу не повредил, мой бы уж и след простыл.
Назарка не принимал участия в разговоре. Широко разевал рот, откусывал от янтарно-золотистой плитки сотовый мед и, блаженно жмурясь, прожевывал, облизывая липкие пальцы да поглядывая большими, внимательными глазами то на фельдшера, то на Севку. Про болезнь уж и думать забыл.
Дело сделано. Теперь с чистой совестью можно было пускаться в обратный путь. Но фельдшер рассоветовал:
— На ночь-то глядя? Ни к чему. Переночуете, а с рассветом — пожалуйста.
Улеглись они под поветью в свой телеге, накрылись тулупом. На дворе холодок, а Севке с Назаркой тепло и уютно. Лежат, молчат. Думают.
Теперь, когда беду пронесло, Севкины мысли повернули в прежнее русло. Как раз и нога поджила. Вроде ничто не задерживает его в Гусаках.
Не до сна и Назарке. Он ведь не глухой — слышал, как Севка сказал: «Кабы ногу не повредил…»
«Вот-он как! — думает Назарка. — Уедет, а я?»
Терпел, терпел — да в слезы. Обхватил Севку за шею, прижался, аж дрожит. Ревет и уговаривает:
— Савостьянка, миленький, не надо! Не хочу-у без тебя… Тут будь… Пускай Зина в своей Москве…
Понял Севка, что проболтался. Не только фельдшер — Назарка и тот узнал его тайное намерение! Так и до Степаниды, до Егора Лукича дойдет.
— Легко тебе говорить «тут будь», если в Гусаках твой дом, — сказал он Назарке. — Малость подрастешь — на мое место заступишь. Придет время — и вовсе хозяином мельницы заделаешься. А мне, выходит, весь век в работниках?
— Не хочу хозяином! — крикнул Назарка. — На черта мне сдалась та мельница!
— Мало ли что не хочешь. Она так и так твоя.
— Тогда и меня в Москву! Поедем, Савостьянка, чихать нам на Гусаки!
Замолк Севка, а сам подумал: «Послушал бы Егор Лукич! Тот надеется вырастить из сына второго Демьяна, чтоб тоже с двустволкой… А Назарка плевать хотел на все богатства».
Проще простого казалось Севке сбежать от хозяина. А на самом деле совсем не просто. Ведь это же и от Назарки сбежать! Бросить! Живи, мол, как сам знаешь, моя хата с краю. Однажды он бросил было человека на произвол судьбы, да, к счастью, скоренько одумался. Не дал пропасть.
