Первым пришел в себя Устинов. Придерживая двумя пальцами очки, как будто это могло помочь ему лучше разглядеть, он осмотрел сейф и заслонил его рукой:
— Товарищи, прошу никого не прикасаться. И вообще выйти из комнаты. Тут должны быть отпечатки пальцев.
В сейфе не осталось ни рубля. Лишь немного мелочи сиротливо приютилось в коробочке из-под скрепок. Тридцать шесть копеек, как оказалось, когда приехала милиция. Вместо двадцати восьми тысяч рублей.
— Вот это цирк! — попробовал улыбнуться Зайцев.
…Первое, что спросил Сосновский у Хохловой, был вопрос о печати.
— Елена Степановна, постарайтесь точно вспомнить и ответить определенно, в каком состоянии находилась мастичная печать, когда вы открывали сейф. Была она повреждена или нет?
— Нет, печать была в полном порядке.
Искренность ответа говорила как будто в пользу Хохловой, но зато против нее свидетельствовало все остальное. Деньги похитили из сейфа, не только не взламывая его, но даже не дотрагиваясь до печати на дверце. Нетронутым оказался и замок на входной двери в бухгалтерию.
Выглядело бы это по меньшей мере таинственно, если б не одно «но»… Существовал человек, которому не требовалось никаких специальных приспособлений — ни дрели, ни «гусиной лапы», ни «балерины», — чтобы проникнуть в сейф. Человеком этим была Елена Степановна Хохлова, кассир. Больше того, чтобы похитить деньги, она могла вообще не проникать в сейф.
Открытие это Сосновский сделал случайно. Он разговаривал с Устиновым о Хохловой. Главбух был серьезен, слова подбирал тщательно, но в одном не сомневался:
— Если вы, почтеннейший Борис Михайлович, подозреваете нашу Елену Степановну, то, позвольте заметить, ошибаетесь. Я ее знаю хорошо. На такое она не способна, а в тот день особенно. Приступ у нее был сердечный. Даже заехать за валидолом пришлось.
— Заехать по пути из банка?! — Сосновский не ожидал такой удачи. — Да ведь тут-то она и могла их оставить!
— То есть вы полагаете, что болезнь Елена Степановна симулировала, а поездку домой использовала, чтобы оставить там похищенные деньги? Это никак невозможно!
— Почему?
— Потому что полностью противоречит фактам и логике. Похищено двадцать семь тысяч девятьсот рублей, а в банке товарищ Хохлова получила только тринадцать тысяч. Спрашивается, куда же девались из сейфа остальные четырнадцать тысяч девятьсот десять рублей?
И Устинов поглядел на Сосновского с некоторым торжеством. Между тем его слова проясняли, как казалось Борису, последние, неопределившиеся еще детали хищения. Сосновский знал, что все двадцать семь тысяч не могли поместиться в небольшой сумке, с которой Хохлова ездила в банк. И вот ларчик открылся просто.
Заехав домой и оставив деньги, взятые в банке, Хохлова отправилась в институт и забрала из сейфа остальные, которые свободно вынесла через проходную в той же сумке!
«Наивнейший ты чудак, папаша!» — подумал Борис, поглядывая на подчеркнуто серьезного бухгалтера, а вслух сказал:
— Насчет фактов не беспокойтесь! Они вполне соответствуют логике. А за ваше сообщение спасибо. Оно нам поможет.
— Надеюсь, я не повредил Елене Степановне?
— Что вы! Она же не скрывала свою болезнь.
Через несколько дней была получена санкция на арест кассира Хохловой по обвинению в хищении крупной суммы денег из кассы научно-исследовательского института. Не отрицая собранных улик, Елена Степановна наотрез отказалась признать себя виновной.
— Деньги я не брала, — повторяла она с отчаянием, так что Сосновскому невольно становилось жаль эту испуганную, больную женщину, подавленную свалившимся на нее несчастьем.
— А кто же их взял, по-вашему? — спрашивал он, задавая этот вопрос не столько Хохловой, сколько самому себе. И ни она, ни он не могли на него ответить.
— Не знаю, — говорила Хохлова.
— Но может быть, у вас есть какие-то соображения, мысли на этот счет? Подозрения?
— Подозрений нету. Кого я могу подозревать?
Сосновский начинал злиться:
— Что ж они, деньги ваши, испарились сами собой? Домовой их унес? Вы понимаете, что деньги похищены? Огромные деньги! Почти тридцать тысяч!
— Понимаю. Но деньги я не брала.
— Против вас все улики! — И Борис приводил аргументы: — Замок не поврежден, сейф в полной сохранности. Это значит, что кроме вас в него никто не заглядывал. Из банка деньги везли вы. Заезжали с ними домой…
— Деньги я привезла в институт.
— Этого никто не может подтвердить.
— Я сказала Константину Иннокентьевичу. И Вадим там сидел.
— Но они-то не видели денег!
Тут Борису начинало казаться, что наивность ее — хитрая актерская игра и он имеет дело с изворотливым преступником. «Неужели она надеется, что мы окажемся дураками и поверим в конце концов в эту святую простоту?»
— Вам лучше сознаться. Если вы вернете деньги, суд окажет вам снисхождение. Учтут и состояние здоровья.
— Деньги я не брала.
«Нет, на авантюристку она непохожа. По виду — честная служака. Но с другой стороны, трудная жизнь, маленькая зарплата, а тут возможность сразу обеспечить себя до конца дней. Соблазн велик».
— Вы взяли деньги в банке, завезли их домой, оставили, потом приехали в институт. Воспользовавшись отсутствием Устинова и Зайцева, вы забрали из сейфа все, что было, и, сказавшись больной, вынесли деньги в своей сумке!
Когда он изложил свою версию впервые, Хохлова схватилась за сердце, но Сосновский повторял ее не раз, и она, притерпевшись, только твердила свое:
— Деньги я не брала.
— Вы сами осложняете свое положение!
Однако по-настоящему осложнялось положение следствия.
Обыск на квартире Хохловой не дал никаких результатов. Ревизия в институте, где она проработала около десяти лет, не обнаружила ни одного случая нарушения финансовой дисциплины. Наконец, все знавшие Елену Степановну дали о ней самые лучшие отзывы как о скромном, добросовестном и предельно честном человеке. Институт решил направить на суд общественного защитника.
Но суд не состоялся.
— С такими доказательствами, Борис Михайлович, дело в лучшем случае вернут на доследование, — подытожил Скворцов. — А нам с вами… — Он постучал ладонью по затылку. — Вот так, в таком плане…
Сосновский не спорил:
— А что же делать?
— Искать! Деньги-то похищены!
После этого Скворцов вызвал Игоря и сказал:
— Нужны свежие силы, более широкие идеи…
…Рев прекратился. Даже комментатор замолчал. Но тишина тяготила больше, чем крики. Наверно, и армеец, что подошел к мячу, слушал эту тишину, потому что он со страхом смотрел на мяч, не в силах поднять отяжелевшую ногу. Вратарь же, наоборот, выглядел спокойным. Он не ругал защитников, не размахивал руками, а замер, наклонившись в воротах, глядя на противника так, будто он уже знает, в какой угол сейчас ринется мяч. И, сдаваясь перед этим секущим взглядом прославленного вратаря, армеец ударил
