мне в глаза так, что я словно слепнул и потом несколько секунд жмурился…
Майору постелили на диване. Я слышал, лежа в соседней комнате, как скрипнули под ним пружины, потом раздался его приглушенный голос:
— Поздно, Катя… Ложись…
— Оставь меня, — она сказала это скучным голосом и равнодушно.
Долго еще потом на все лады уговаривал ее майор.
— Оставь, — тем же тоном повторяла она и устроилась спать в кресле.
Утром все встали очень рано. Майор был мрачен, не шутил, шумно плескался, умываясь. Я пошел на кухню, распахнул дверь и увидел Катю. Румяная от морозной воды, с распущенными волосами, она была еще прекрасней, чем накануне. Лямочка рубашки спустилась, и белое ее плечо ожгло глаза. Я не знал, что делать — бежать или стоять, плакать или улыбаться. Казалось, само сердце мое горячей волной поднимается к горлу и сейчас покинет меня.
— Доброе утро, симпатяга! — поздоровалась Катя.
Через десять минут она и майор собрались. Катя была в новенькой шинели, в одной руке она держала мешок, а через другую перекинула полушубок, белый, дубленой кожи, с меховой оторочкой.
И вдруг сказала:
— А знаете что, можно мне у вас оставить полушубок? Не нужен теперь уж он. Канительно. Как- нибудь к вам нагряну за ним…
Так и ушла без полушубка. Я был в смятении. Мне казалось, что она его специально оставила, чтобы еще раз к нам прийти, чтобы… Тысячи мыслей, одна другой смелее, проносились в моей голове.
Кончилась война.
Время шло.
Каждый год мама перетряхивала полушубок, пересыпала нафталином, прятала в сундук.
А Катя все не ехала.
А Катя так и не приехала.
Черемуха
Лес находился в зоне фронтовой полосы, и в течение нескольких лет мы в нем не были.
Как-то Димка сказал:
— Пойдем в лес!
Была весна, пахло свежей невской водой, первыми клейкими листочками. Мы сбежали с уроков, сели на трамвай и поехали до Ржевки. Дальше пробирались с предосторожностями, прятались в кустарниках, крались тихими овражками, обходя посты, искали проходы среди колючей проволоки.
В лес мы вошли, как в настоящую сказку: желтые слезинки смолы ползли по сосне, синие стрекозы вонзались в воздух; но среди всего великолепия ослепляла белизна черемухи. Ее тяжелые от цветов ветви сплетались и нависали над зеленью травы пушистыми облаками.
Мы были дети войны, нас тянули к себе эти огромные прохладные деревья. Мы наломали пахучих веток и, возвращаясь домой, несли по улицам города. Прохожие смотрели на нас с удивлением и, как нам казалось, немножко завистливо.
И какая-то еще непонятная нам радость, оттого что сегодня весь день оглушительно щебетали птицы и пряно пахли цветы, оживляла и волновала нас.
Бабушка и участковый Сидоркин
Наш участковый Дмитрий Сидоркин был человек решительный. Это чувствовалось даже по его походке. Когда он делал обход квартала, его сапоги выбивали на каменных плитах маршевую музыку: «Я иду… Я иду… Я иду…» Он был коренастый, стремительный. Казалось, что Сидоркин хочет обогнать самого себя.
С начала войны работы у него прибавилось: и за светомаскировкой следил, и за тем, чтобы все укрывались в бомбоубежище, и за домоуправами приглядывал, чтобы у них был полный порядок… Кроме того, время от времени он проверял паспортный режим.
С осени у нас поселилась бабушка. Когда дядю Степу призвали в армию, она осталась одна и переехала к нам. Ей было за семьдесят. Седые волосы бабушки поредели, но тор чащий на лбу хохолок чем-то неуловимо делал ее похожей на Суворова.
Однажды в первом часу ночи раздался резкий стук в дверь. Мама накинула халат и пошла открывать. На пороге стоял участковый Сидоркин. Он хорошо знал маму, она как-то даже ходила к нему — у его тещи случился сердечный приступ. Мама оказала ей первую помощь (она была врачом), и Сидоркин потом проводил ее до самого нашего дома и, прощаясь, отдал честь.
Но сейчас он стоял на пороге в шинели, застегнутой на все пуговицы, олицетворяя собой полную неприступность и отрешенность от частных отношений.
— Проверка паспортного режима, — глухо произнес он.
Мама пропустила Сидоркина в квартиру и поспешила заверить его:
— У нас все свои…
Сидоркин шагнул в комнату.
Бабушка проснулась, приподнялась на локте и смотрела на участкового.
— Откуда гражданка? — сурово спросил Сидоркин.
— Это наша бабушка, — пролепетала мама.
— Чья «наша»? — уточнил Сидоркин.
— Его, — мама указала на меня.
— Так, значит, не «наша», а «его». А во-вторых, гражданка в списке жильцов не значится… Собирайтесь… Там разберемся…
— Я не военнообязанная, — вставила бабушка, приглаживая суворовский хохолок.
— Это мне неясно, — возразил Сидоркин.
— Да разве в моем возрасте могут в армию зачислить?
— Кто как выглядит, — уклонился от прямого ответа Сидоркин. — Ночуете здесь, а прописаны на Васильевском. По законам военного времени — ЧП.
— Оставьте ее, Дмитрий Иванович, — попросила мама. — Она старая.
— Я — «старая»? — возмутилась бабушка. — А кто четвертого дня «зажигалку» погасил?
— Вот видите, — с удовлетворением произнес Сидоркин, — вполне дееспособная. Вам надо справку заиметь, что гражданка действительно ваша мать, на вашем иждивении… А как докажешь, что она ваша мать?
— А глаза! Да у нас глаза совсем одинаковые! — удивилась бабушка непониманию Сидоркина.
— Глаза — не доказательство. У меня тоже такие глаза. Может, я ваш сын! — отпарировал участковый. Глаза у него и впрямь были такого же цвета, как у бабушки.
— Вы что, меня за шпиона принимаете! — вконец рассердилась бабушка. — Я в тысяча девятьсот пятом году листовки в театре с галерки разбрасывала, а на руках у меня она вот была, — Бабушка протянула руку к маме.
Сидоркин задумался. Революционное прошлое бабушки произвело на него впечатление.
— Муж мой задал японцам перца… — наступала бабушка.
— С японцами на сегодняшний день у нас нейтралитет, — уточнил Сидоркин.
— Так это было давно… Потом муж участвовал в стачке бакинских нефтяников… А еще мой муж на Балтике комиссарил…
Сидоркин думал. Взгляд его перешел на фотографию, висящую на стене: щуплый красноармеец с огромным бантом на шинели смотрел весело и браво. Это был дядя Гриша, бабушкин сын, но Сидоркин не
