— Вообще-то в лавке был перерыв на обед, — продолжала Бухвальд. На ее щеках пылали красные пятна, а тон стал важный. — Я этого не заметила и вошла, а хозяин забыл запереть дверь. Оба не обрадовались, увидев меня.
— Ясно, — с тоской промямлил Хафнер, но замолк под испепеляющим взглядом Ильдирим, способным заварить выхлопную трубу.
Внезапно Тойер увидел над дверью дугообразные молнии. Мигрень, этого еще не хватало.
— Итак, мы возьмем на заметку, что он еще и подделывал произведения искусства. Замечательно. Завтра я над этим подумаю. В вашем удостоверении личности написан только домашний адрес в Мосбахе…
— Мое первое жилье…
— Но мы вас найдем, — заверил девушку ослепший сыщик, — при необходимости. Доброй ночи. Передайте привет вашей маме.
— Хорошо, — просияла Бухвальд, словно услышала похвалу.
Когда свидетельница, наконец, ушла, Тойер приказал Хафнеру отыскать и привести утром господина Ратцера. Потом быстро попрощался. Ильдирим решила заглянуть к ним на следующий день, если у нее на службе не будет никаких срочных дел. В атмосфере общей усталости никто и не поинтересовался, зачем она вообще пришла.
Лишь сидя за рулем, Штерн подумал об этом.
— Наверно, обер-прокурору не нравится пассивность Зельтманна в этом деле. Это может быть нам на руку.
Тойер все больше погружался в свою боль и невнятно пробормотал: ты, Штерн, хороший парень.
— Только иногда слишком уж тихий, — вырвалось у него.
— Неправда, — заволновался Штерн, — вообще-то я говорю много, только никто этого не замечает. Вот и в футбольном клубе…
— Вы играете в футбол? — вежливо поинтересовался Тойер, но тут его захлестнула очередная волна боли и заслонила от него всю жизнь.
— Да, я играю неплохо, но если забиваю гол, об этом как-то забывают упомянуть…
Тойер не слышал его. В этот вечер он так и не сможет позвонить своей подружке, но завтра, завтра непременно позвонит.
Ильдирим сидела дома, слушала старые записи «Queen» и набивала рот третьей порцией бедного «Риттера». Дважды подходила к двери, так как ей чудился за дверью топот ног Бабетты. Но, конечно, там никого не было.
Она взглянула на часы: уже почти одиннадцать. Если этот самый Ратцер сообщит утром что-нибудь важное, то тупой директор должен все-таки оставить ведение этого дела у той странной четверки сыщиков. Ей они чем-то нравились, но чем, лень было сейчас думать.
Она подошла к шкафчику и налила себе хереса. Не успела поднести бокал к губам, как в дверь позвонили. Сердце сжалось. Прямо в носках она бросилась к двери, но это была не Бабетта.
Боль была адская. Тойер лежал на кровати, словно выброшенный на сушу кит, и прижимал руки к готовой взорваться голове. Мигрень посещала его не очень часто, но, с другой стороны, ее приступы не подчинялись никакой логике. Они могли настичь его где угодно, взорвать, растоптать, уничтожить.
Он старался ни о чем не думать. Знал, что сейчас это бесполезно, мысли застынут на полпути — замерзшие золотые рыбки в ледяном пруду. Яркий свет в его голове не давал заснуть. Где-то бесконечно далеко, в борьбе нейронов возникала серебряная нить, устремлялась вперед, пронзала мозг и, извиваясь, ползла по нёбу. Он осторожно повернулся на левый бок, и его стошнило в красное ведро, которое во время приступов он тащил к постели, как мальчуган свои пластиковые игрушки из песочницы.
Со стоном он опять откинулся на спину, кровать покачивалась, колыхание матраса он ощущал с гротескным преувеличением. Он был оплавленным метеоритом во Вселенной, физические свойства которой были только что изменены расшалившимся божеством. Метеором, пыльным, старым и материальным, про который просто забыли.
Свет в голове начал слабеть. Обрадованный, благодарный, Тойер теперь его скорее угадывал, чем видел. Серебряные блики перед глазами, только что сводившие на нет мир и время, посерели. Уже не нить пробивалась к нёбу из потаенных глубин его сущности. Это был толстый металлический трос, который сдавливал его и отпускал, сдавливал и отпускал. Во время секундной паузы, достаточной, чтобы произнести фразу, Тойер сказал вслух:
— Мне придется ведро просто повесить на шею, но как это будет выглядеть?
К утру боль вдруг спала с него, как большое полотенце с мокрой красотки после купания. Он ощутил свежесть и ясность, но одновременно чувствовал себя опозоренным и пристыженным. Эти приступы не оставляли места для возвышенных чувств. Пара коротких замыканий в мозгу, и венец творения превращается в бессмысленную развалину.
Тойер встал, вымыл ведро, принял душ; зубы чистил до тех пор, пока не начал сплевывать кровь, словно сибирский заключенный в одиночке. Его маленькие протесты против грязи и беззащитности во время приступов давно уже превратились в ритуал. Он думал о своей умершей жене. Вспоминал платье в цветочек и солнечный летний день. Но мысли по-прежнему были вялыми. Он думал и вздыхал.
Потом позвонил Хорнунг.
После седьмого гудка она взяла трубку:
— Половина пятого.
На миг Тойеру показалось, что он позвонил в службу точного времени, и автомат ожил. Что теперь на него прыгнет тостер, либо ножницы для разделки птицы сделают с ним что-то ужасное.
— Извини, — пробормотал он. — Я не посмотрел на часы.
— Тойер? — Хорнунг пыталась прочистить горло, голос ее был сиплым со сна. — Ты что, под мухой?
— Это было бы прекрасно, — устало возразил Тойер. — У меня была мигрень.
— Бедняга.
— Я, — проговорил Тойер, последняя судорога в мозгу превратила это «я» в бессмыслицу, — я считаю ужасным то, что между нами происходит, я не понимаю этого. Мы с тобой не ссоримся, но все как-то обрывается само собой. — В первый раз за много месяцев он испытал тоску по своей подружке, ему захотелось вцепиться в нее и не отпускать.
— Да, — бесстрастно согласилась Хорнунг, — это верно, но ведь ты никогда не звонишь. Поэтому мне часто кажется, что я совсем одна и у меня никого больше нет.
Тойер лишь теперь снова почувствовал себя единым целым. Он всегда замечал задним числом, что во время приступа утрачивал связь с разными частями тела — нарушалась картина собственной целостности.
— Вот теперь я звоню. И хочу тебя видеть.
— И я должна немедля совершить прыжок через пространство?
— Ах, что ты говоришь. — Тойер уставился на голубую виниловую скатерть на кухонном столе, которая вдруг показалась ужасно нелепой. — Ты мне нужна. — Он почти кричал, отчаянно надеясь, что это правда.
— Хотелось бы верить, — услышал он в ответ ее тяжкий вздох. — Вот только чего ради я нужна такому сильному мужчине?
— Ради того, чтобы стало легко, — ответил он. — И из-за твоей светлой головы. Ведь ты такая умница.
Хорнунг засмеялась.
— Как же я могу тебе помочь моим разумом? Или у тебя внезапно проснулся интерес к дидактике? Я учу всяких там абитуриентов второго сорта, как надо преподавать немецкий язык в реальном училище. Работа не для высоколобых. Я торчу тут, в квартире, и смотрю, как сходит с ногтей лак. А когда пару дней назад шел снег, я смотрела в окно и видела напротив ту старушку, про которую я как-то тебе рассказывала. — (Тойер этого уже не помнил.) — Мне было жаль ее — она часто стоит у окна и одиноко глядит на улицу. Но потом я сообразила, что обратная картина точно такая же. Что я точно такая же бабушка в окне, без внуков. Мне скоро уже пятьдесят, что, я должна на этом успокоиться?
