уж однозначная.
— Что же из этого вытекает? — поинтересовался Тойер.
— То, что, во-первых, в субботу трудно выяснить что-либо по телефону, — в голосе Хеккера снова зазвучали назидательные нотки. — Требуются хорошие контакты.
— А они у вас имеются, — не без сарказма похвалил комиссар.
— Они у меня имеются. И тут же я узнал, что по этой картине не существует официального заключения. Просто какой-то сотрудник галереи высказал свое частное мнение, вот и все.
— Частное мнение, тем не менее, имеющее вес?
— Разумеется. — Казалось, Хеккер был раздражен. — В нашей науке есть некоторые незыблемые данности.
— Именно их я и должен узнать, — фыркнул Тойер и закончил разговор. Пускай это покажется невежливым, такой уж он неблагодарный.
Он отправился в город. Хорнунг не звонил и ни в коем случае не хотел встречаться еще раз с Хеккером, не говоря уже о том, чтобы отправиться с ним куда-либо.
Он брел без всякой цели. Солнце все еще грело, и он устроился с газетой в уличном кафе. Было не так тепло, как недавно возле «Круассана», но терпимо. Чуть позже поужинал в одиночестве в пекарне и побаловал себя вином «Кот дю Рон» — выпил три четверти бутылки.
Вернувшись домой около одиннадцати, он сначала достал корреспонденцию из почтового ящика. Счета, открытка от Фабри: «Как дела, Толстый? Я потолстел еще больше!» Маленькая бандероль: «Мы, представители международной фирмы МД, хотели бы создать в Германии наш филиал по рассылке эксклюзивных изделий. Нам порекомендовали Вас, господин Тойер, как человека, умеющего ценить радости жизни. Мы бы хотели пробудить в Вас интерес к нашему каталогу с помощью портсигара из настоящего серебра, который мы пришлем Вам в ближайшие дни».
Странно. Он положил портсигар на маленький столик в гостиной и забыл про него.
С автоответчика раздался голос Хорнунг.
— Тойер, сейчас половина одиннадцатого. Я в пансионате на Рейхенау. Ты должен приехать. — Она плакала. — Тут кое-что произошло. Не звони, я должна тебя видеть. Должна, понимаешь? Я выключаю телефон.
Тойер слишком много выпил и не мог никуда ехать. Он плохо спал, поздно проснулся и быстро собрался в дорогу.
Давно уже он не ездил никуда по автобану. Если не будет пробок, он явится к Хорнунг где-то после двух часов.
Сначала ему надо ехать в сторону Штутгарта, потом свернуть на Зинген. Погода была прекрасная, дорога свободная, к югу стало теплей. Он ежеминутно удивлялся, что сам сидит за рулем. За Штутгартом транспортный поток стал плотней. Тойер медленно тащился между двумя трейлерами, не хотел идти на обгон. Через четверть часа все-таки смог вырваться вперед. За тридцать километров до Констанца все остановилось на полчаса. Потом машины поползли дальше со скоростью черепахи. Тойер отыскал радиостанцию, которая ему более-менее нравилась. Там сообщили про аварию, вызвавшую пробку, — до этого места оставалось еще десять километров. Нельзя бросать на автобан горящие предметы. В зеркало заднего вида сыщик увидел, как молодая женщина швырнула окурок в окно. Он зло посигналил.
В тот час, когда он рассчитывал быть у Хорнунг, он лишь проехал место аварии. Черный «мерседес» сошел с дороги, перелетел через заграждение — прямо в красный «рено», от которого теперь осталась лишь груда искореженного металла. На месте происшествия стояли «скорые» и машины дорожной полиции, под пленкой вырисовывалось несколько трупов. Катастрофа. Пожилой мужчина стоял возле полицейских и что-то взволнованно говорил, прижимая ко лбу окровавленный платок. Возможно, водитель «мерседеса».
Тойер въехал на ближайшую парковочную площадку и, прерывисто дыша, подождал, когда растает призрак искореженного желтого автомобиля, в котором сидела его жена.
К пяти часам вечера он наконец-то добрался до дамбы, по которой шла дорога к Рейхенау. Он знал ее — Рената Хорнунг проводила много времени на этом островке в Боденском озере. Она получила наследство четыре года назад, в том году, когда они познакомились. У церкви он свернул направо, потом налево, наконец, медленно поехал по Зеештрассе.
Группа деловых людей отремонтировала старый крестьянский дом, перепланировав его на десять маленьких квартир. Все эти квартирки были рассчитаны на двух человек, и едва ли кто-то наведывался туда чаще, чем приятельница Тойера. Нередко они одни пользовались садом с маленьким отрезком пляжа на озере Гнадензее, и это укрепляло в Тойере ощущение, что все это принадлежало и ему.
Но сегодня он чувствовал себя чужим.
Он въехал во двор. Маленькая черная «тойота» Хорнунг стояла будто немой свидетель их недолгого согласия.
Он позвонил, и дверь сразу с писком открылась. Ее жилье находилось под крышей. На пороге показалась Хорнунг, босая, в выгоревшем красном платье из хлопка. Выглядела она уставшей, но улыбнулась. Он тоже ответил ей улыбкой:
— Вот и я.
— Заходи.
Он сел у круглого металлического столика на маленькой террасе. Всевозможные птицы праздновали весенний день так громко, что он был готов призвать их к порядку и тишине. Он выпил теплой минеральной воды из стакана, помутневшего от посудомоечной машины. В комнате Хорнунг хлопотала над кофе. От его поцелуя в губы она уклонилась. Он с грустью подумал, что видит все это, вероятно, в последний раз, если она уйдет от него. Что-то подсказывало ему, что это произойдет.
Наконец, она устроилась напротив него, спрятав глаза за темными стеклами очков. Впрочем, ярко светило солнце, так что это еще ничего не значило. Да, конечно, просто ее слепил яркий свет.
У кофе был чуть прогорклый привкус.
— Если бы ты держала его в холодильнике, он сохранился бы, — сказал Тойер.
Она кивнула.
— У меня тут никогда не ладится с продуктами, — вздохнула она. — Когда я приезжаю, всякий раз выясняется, что что-нибудь испортилось. Если бы я жила не под крышей, а внизу, у меня давно бы завелись муравьи.
В это время по столу пополз муравей. Они засмеялись чуточку натянуто.
— Вот и я себя чувствую, — заметил потом комиссар, пытаясь сохранить бодрую интонацию, — как муравей на плоской крышке. Ползу бессмысленно куда-то… Теперь скажи-ка мне, что произошло.
Она вздохнула и посмотрела мимо него.
— Что произошло… У меня появился друг, — сообщила она и улыбнулась.
Тойера словно распилили цепочной пилой. Единственным уцелевшим кусочком своего мозга он отметил, что чувствует сейчас себя будто больной от любви школьник — и это говорит о его недостаточной душевной зрелости.
— Его фамилия Тойер, он сыщик, — продолжала она. (Глубокое облегчение.) — Живет он в собственной квартире, сам стирает свое белье и никак не обременяет меня. Он много пережил, прежде всего, потерял жену, уже много лет назад. Когда он спит со мной, а он не очень часто проявляет ко мне интерес, то ведет себя так, как будто кого-то обманывает, потом быстро уходит, даже, кажется, злится на меня, словно я подбила его на что-то непотребное. — Она больше не улыбалась.
Тойер начинал злиться:
— Ты вызвала меня сюда, чтобы выдать эту хрестоматийную историю? Что значит эта хренотень? Я никогда не давал тебе каких-нибудь далеко идущих обещаний.
В ее голосе тоже зазвучал металл.
— Я тебе изменила. Вчера, с Хеккером, в его гостиничном номере. Как легкомысленная девчонка, и ведь он мне совсем не нравится. Но ты меня держишь на голодном пайке, а у него темперамент. Впрочем, я тебе ведь тоже ничего не обещала, поэтому не понимаю, отчего у меня появились угрызения совести. Возможно, не так уж и плохо, если женщина или мужчина иногда что-то себе позволяют. В конце концов, какая разница.
