В неверном свете

Его мысли крутятся вокруг важных для него вещей и не дают скучать. Постепенно он достигает своего излюбленного состояния — свободных ассоциаций, почти не облеченных в словесную оболочку. Себя он видит узором, парадигмой. Лондон — как мельтешащее Нечто, как чудесным образом ожившую сердцевину тибетской мандалы, сложенной из песка. Он властно берет в оковы всю эту суету, и пускай его действия тормозятся, он слишком мал, чтобы его можно было удержать. Он слишком велик, чтобы его можно было сбросить. Именно этим преимуществом он и отличается от всех.

К вечеру он приезжает в Дувр. Паркуется, по критериям короны, незаконно, но его это ничуть не волнует. Разве змея станет задерживаться в том месте, где сбросила кожу? Машину уволокут, когда он давно уже перестанет в ней нуждаться. Добропорядочному гражданину, подлинному Макферсону, которому принадлежит это транспортное средство в буржуазном смысле, после его возвращения из отпуска первый же вечер будет испорчен внушительным штрафом. Бедный Макферсон.

Прежде чем выйти из машины, он не забывает про свою излюбленную шутку — выдергивает ресничку и кладет ее на приборную доску. Если за ним когда-нибудь в самом деле погонятся сыщики, какая детская радость охватит их при такой находке! Отпечатки пальцев, генетический анализ и все такое! Скорей, в лабораторию! Только зря стараетесь, борзые! Ни в одной базе данных, даже самой старой, не найдете о нем ничего.

Чтобы жить, нужно исчезнуть.

Чтобы достичь величия, нужно быть маленьким.

Он прекрасно защищен всеми этими парадоксами. Неторопливо шагает по пустынной улице к дому опустившегося субъекта, к услугам которого иногда прибегает. Руку оттягивает тяжелый чемодан, который он несет так, не опуская на ролики. Своя ноша не тянет.

На звонок тут же открывается дверь; грубый голос заявляет вместо приветствия:

— Пожалуй, сегодня ночью я никуда не поеду, погода больно дрянь.

Вот бы так все люди говорили — только тогда, когда действительно нужно по делу, вместо того, чтобы без умолку демонстрировать свою ограниченность. А он этой ночью поедет. Он привык плясать как пробка на волнах. Ему это нравится.

В четверг вечером выглянуло солнце. Хафнер много раз заговаривал о том, что «вот и началась погодка для летних пивнушек», а Лейдиг, вероятно, опасаясь предстоящей прогулки с его фрау мамочкой, притих и с жалким видом навалился на край стола. Разумеется, они не закончили всех дел; это невозможно в мире, где восьмилетние дети складывают у себя дома украденные кошельки, но Тойер больше не мог сидеть в кабинете и объявил: «Хватит на сегодня!» Никто из подчиненных не стал возражать.

Штерн подвез его до дома.

— Когда-то тут не было никаких построек, — задумчиво произнес корпулентный комиссар, глядя на тянувшееся слева от них Нойенгеймское Поле с высотными домами и бетонными блоками факультетов. — Только фруктовые сады и пашни.

Штерн слышал об этом не в первый раз, и Тойер это знал. Поэтому, уважая терпение своего сотрудника, не стал вспоминать про воздушных змеев, которых в прежние времена мальчишки мастерили своими руками.

— Так вы считаете, что мы все-таки можем вести поиск? Я имею в виду — учитывая наше новое задание. И мы ничего не нарушим? — Молодой комиссар пытался говорить безразличным тоном, но это ему не очень удавалось. После недавнего смелого предложения он сам испугался своей храбрости.

Тойер лениво зевнул:

— А-а-х, конечно, можем. Вероятно, все это чепуха, но я не позволю Зельтманну так просто списать меня в утиль. Если мы выясним, что он прав, больше не будем об этом говорить. И если окажется, что он не прав, тоже больше не будем об этом говорить.

Он едва не захихикал, так его восхитила бессмыслица собственных слов. Штерн, с трудом справлявшийся с волнением, высадил шефа на площади Мёнххофплац. Как всегда, Тойер забыл его поблагодарить.

Он жил над сберегательной кассой на углу Брюккенштрассе, под крышей, чуть-чуть проще, чем требовалось для того, чтобы быть причисленным к состоятельным жителям района Нойенгейм. Но хозяин дома переехал в Кассель и явно не нуждался ни в человеческих контактах с жильцом, ни в слишком высокой плате, а вид на столетние дома из красного песчаника, их мансарды и камины был для Тойера главным украшением квартиры, от которого он не хотел отказываться.

Суета и нелепицы службы улетели прочь. Он купил длинный французский батон, пфальцскую ливерную колбасу и бутылку «Дорнфельдского» у виноторговца напротив. Потом затопал наверх по бесчисленным ступенькам, служившим для него оправданием, чтобы не заниматься спортом. Поднялся в маленькую двухкомнатную квартиру, плюхнулся в старое кресло и стал думать об умершей жене. Делал он это часто и почти машинально; теперь к этому добавились мысли о стычке с Зельтманном. Сколько лет было бы ей сейчас? Он начал считать и бросил; тут же всплыли в памяти его школьные тетради по математике с жирными неудами. Всю жизнь он испытывал отвращение к письменным калькуляциям торгашей.

Впереди был длинный вечер. Масса времени на то, чтобы позвонить взрослым детям, но их у него не было, или справиться у братьев и сестер, что показали анализы опухоли груди или простаты — но ни братьев, ни сестер тоже не было. Было несколько кузенов и кузин, где-то в Пфальце и Саарской области, но те были так же продавлены семейной жизнью, как он одиночеством. Да он и не знал ни одного телефонного номера родственников.

Оставалась — причем он вспомнил про нее лишь теперь — его приятельница. Тойер вздохнул и сделал глоток вина прямо из горлышка. Он позвонит ей утром. С некоторых пор их отношения не ладятся. Как же провести этот вечер? Ему ничего не приходило в голову.

Штерн на следующее утро в одиночестве удерживал позиции в кабинете. Остальные совершили набег на кабинет коллеги Шерера из ночной смены. Тойер, широко расставив ноги, остался в дверях. Лейдиг, напротив, охотно уселся на предложенный стул, а Хафнер пристроился прямо на краешке стола, за которым сидела их усталая жертва.

— У нас почти нет ничего нового, вам и так все известно. — Шерер изо всех сил старался говорить ровным тоном. — У меня закончился рабочий день, верней, рабочая ночь. У моего сына ветрянка, жена всю ночь глаз не сомкнула. Честно признаться, я и сам нездоров, у меня гайморит. Говорю я вам, у меня голова раскалывается.

Хафнер сочувственно кивнул и посоветовал принимать свое испытанное средство — глинтвейн и чтобы побольше в нем было вишневой наливки. Одновременно он принялся ощипывать последние зеленые листочки на чахлом комнатном цветке.

— Я тоже ничего не могу поделать, — продолжал сетовать Шерер. — Зельтманн сказал, что прокурорша хочет пока что подождать. Все, что пришло от патологов, сразу было подшито к делу. А это у меня просто новая папка. Оставь в покое цветок, Хафнер, он тут ни при чем.

Лейдиг положил ногу на ногу и снял с галстука пару пушинок.

— Если я вас сейчас вышвырну за дверь, потом придется сто раз вас упрашивать, когда мне что- нибудь понадобится, верно?

Хафнер открыл пачку сигарет «Ревал».

— Ты мне все сейчас продымишь, пока вы не получите то, за чем пришли, верно? — спросил Шерер и невольно усмехнулся. — Что дальше? Треснете меня по башке телефонным справочником? Вы ведь отморозки. Когда я услыхал, какую группу составил Зельтманн, я чуть в штаны не наделал, честное слово. Симон Лейдиг и Томас Хафнер, кружевная накидка на «харлее-дэвидсоне»…

— Это кто еще кружевная накидка? — прорычал Хафнер.

— Это я, а не ты, — спокойно объяснил Лейдиг, однако Тойер заметил, что его комиссар слегка побледнел.

— Послушайте! — взмолился Шерер, у которого заслезились глаза, потому что Хафнер уже дымил как паровоз. — У меня сейчас череп расколется.