— Знаю, черт побери.
— Все плохо. Мне плохо. Как его звать? Мопс?
— Господи, вы ведь совсем разваливаетесь на части. Постарайтесь как-нибудь взять себя в руки, взбодриться. Могу я вам чем-нибудь помочь?
Под звуки сильно недооцененной, по мнению Тойера, группы «Электрик-Лайт-Орхестра» он переоделся во все чистое. Чистое белье, чистые джинсы (старые отправились в корзину с грязным бельем), чистая джинсовая рубашка (грязная тоже угодила в корзину), вторая пара замшевых полуботинок (прежняя тоже полетела в корзину, но потом была со стыдом оттуда извлечена). Две кружки кофе — и порядок, сон — это роскошь.
Без четверти одиннадцать он свернул на Хаупт-штрассе, Главную улицу. Там уже вовсю бурлила жизнь. Смеющиеся парни с тонзурами, выбритыми в пышных шевелюрах, приветствовали друг друга при помощи замысловатой хореографии; один, не стесняясь, открыто курил косяк: полицейский просто прошел мимо. На Театральной площади неистовствовали два солиста из Петербурга, исполняя на тубе залихватскую версию «Катюши». На Университетской площади Тойер — у него оставалось немного времени — погрелся на солнышке, игнорируя окружающую действительность, из-за чего автобус двенадцатого маршрута на минуту отстал от графика; потом полицейский освободил проезжую часть, а яростная ругань шофера так и не достигла сознания гаупткомиссара.
Американский турист спросил у него, где находится замок (тот маячил, словно прилепленный к горе, за спиной у этого спортивного англосакса), Тойер по рассеянности ответил ему на плохом французском. Внезапно он узрел среди моря голов черные локоны и ускорил шаг, почти перешел на бег, но все равно лишь с трудом догнал Ильдирим.
— Слава Богу, вы тут, — произнесла она, запыхавшись. — Я вас видела, вы стояли прямо перед автобусом, закрыв глаза. Вся улица была запружена машинами. Водитель сигналил. Я уже прикидывала, как мне отбрехаться в управлении, если вы не явитесь.
Комиссар видел все как в тумане, из последних сил пытаясь сфокусировать зрение.
— Где сейчас малышка? — спросил он заплетающимся языком.
— Город разработал программу центров детского досуга, и Бабетта находится там каждый день с девяти до пяти. Благодаря этому мне и удалось убедить Краффт, ту тетку из молодежного управления. Мол, нельзя лишать ребенка такого удовольствия.
Тем временем они подошли к Управлению по делам молодежи. Веселые игровые уголки и жизнеутверждающие плакаты странно контрастировали с общей унылой и давящей атмосферой.
— Здесь решаются человеческие судьбы, — шепнула Ильдирим.
— Я никогда еще не задумывался над этим, ни на секунду, — сказал Тойер. — Итак, значит, я живу у вас?
— Я бы уточнила, что вы живете у меня большую часть времени, — ответила Ильдирим, когда они уже свернули за последний угол длинного коридора. — Добавьте, что у вас есть еще старое жилье. В конце концов фрау Краффт ведь умеет читать, и у нее есть телефонная книга.
— Тут легко заблудиться, — вполголоса заметил Тойер. — Вероятно, объединили несколько старых домов, да еще втиснули между ними пристройку.
— Это соответствует концепции нашей дамы, — сообщила Ильдирим. — Немножко терапии, чуточку социологии, капельку политики и много новых открытий из США. — Она замедлила шаг. Они пришли. — Как самочувствие? Прошла усталость?
Тойер кивнул. В самом деле, этот абсурдный поход взбодрил его, и голова немного прояснилась. На двери кабинета был наклеен большой подсолнух, нарисованный неумелой рукой.
— Она явно сама потрудилась, восковыми мелками, — пробормотала Ильдирим и постучала.
— Войдите! — мягко откликнулись из кабинета.
Краффт была одета в подобие индийского сари. В отличие от прошлого раза она окрасила в зеленый цвет пряди волос и восседала, всем довольная, за письменным столом. Очки тоже были новые, с красной оправой; бессмысленно закрученные завитками оглобли скрывались за большими ушными раковинами. Неужели она все пять дней в неделю изобретала что-то новое, наслаждаясь обилием аксессуаров?
— Добрый день, фрау Ильдирим. А это тот самый господин Тойер, как я догадываюсь. — Властным жестом Краффт указала обоим вошедшим на места в углу — на два школьных стула. Там же стоял низкий столик с рассыпанными на нем кубиками из конструктора Лего. Пара растерянно уселась на стулья.
— Я вам не завидую, — бесстрастно заявила Краффт, просматривая какие-то бумаги. — Два убийства, одно за другим. Бедные женщины…
— Убиты были двое мужчин, — кротко возразил Тойер.
— Я знаю, — холодно парировала чиновница, — но я сейчас имела в виду их бедных жен. Про них ведь всегда забывают. Преступник пойман, и все хорошо. Вполне традиционное мышление. А у меня спонтанный подход.
Лжепретендент на отцовство печально кивнул, и это была первая ошибка.
Тем временем дама встала и принялась молча расхаживать перед окном. Из-за ее солидной фигуры света в помещении заметно поубавилось.
Некоторое время Тойер прислушивался к ритму ее тяжелых шагов, борясь с искушением поиграть в Лего. Потом посмотрел на Ильдирим, и увиденное его ужаснуло. Прокурор сидела поникшая и беспомощная, на лице ее читался откровенный страх. Могучий сыщик, от наполнявшей его каменной усталости казавшийся еще более массивным, чем обычно, отлично понимал, в чем дело. В обычной ситуации можно бороться, и Ильдирим так и поступала, но тут, когда речь шла о любимом существе, приходилось ждать чужого решения, смиренно ждать. Управление по делам молодежи было островком абсолютизма посреди демократического хаоса.
Тойер решил хорошенько проучить социального педагога Краффт.
Он встал и подошел к властной чиновнице.
— Фрау Краффт, — пропел он масленым голосом. — Что вы видите, когда смотрите в окно?
Краффт озадаченно заморгала, между тем комиссар спиной ощущал растерянность Ильдирим. Но все происходящие было настолько в духе этого кабинета, что он не сомневался в правильности своих действий.
— Я вижу заднюю стену старого дома, — пробормотала она.
— Однако того, что происходит за стенами, — проговорил Тойер серьезным голосом, — вы не видите.
— Нет.
— Что происходит за стенами, — вещал мнимый партнер, патетически меряя шагами кабинет. — Что произойдет, когда вернувшаяся в Гейдельберг фрау Шёнтелер возьмет к себе Бабетту и погрузится в будни. Будни, уже не раз толкавшие ее к потреблению алкоголя. Нас, людей, окружает не одна стена, таких стен множество. Что творится за стеной боли и страха, внутри которой заключена девочка? Как часто, — тут ему стало стыдно, — я обнимаю Бабетту и чувствую, какой страх, какое сопротивление таится в ней. Может, она боится меня? Поначалу я часто задавал себе этот вопрос, даже замыкался в себе… — драматическая пауза. — Радовался, что у меня еще осталась моя холостяцкая квартира, от которой я вообще-то давно хотел отказаться. Но я чувствовал… — завравшемуся полицейскому удалось добавить в свой голос дрожь и слезу; Краффт приземлилась за письменным столом и, кивая, что-то записывала лиловыми чернилами на листке бумаги, — что ребенок боится не близости, что это страх потерять такую близость… — Тойер мучительно припоминал болтовню телевизионной дамы-психотерапевта, которая вещала субботним вечером по третьей программе. Временами, когда ему требовалось как следует встряхнуться, он смотрел на эту бесстыжую ведьму, и теперь это пришлось как нельзя кстати. Он подражал даже ее жестам, словно зачерпывающим воздух, только бедрами вилять не решился. — У Бабетты есть мать, это несомненно, — пел он — Однако…
Краффт перебила его:
— Для ребенка всегда важно сохранять контакт с настоящими родителями, насколько это возможно.
