мой вид вызывал приступы неуместного смеха, и за мной ходили толпы зрителей, вследствие чего резко упал авторитет штатного санаторского затейника. Этот-то затейник и внушил директору санатория мысль, что от меня надо избавиться. И вот директор вызвал меня в свой кабинет и, сославшись на то, что мой внешний вид несовместим с правилами внутреннего распорядка, предложил мне досрочно покинуть вверенный ему санаторий.
Забрав свои манатки, я направился к Валентину Валентиновичу, которого застал на чемоданах. Он готовился к возвращению в город и ждал подводы, которая должна была доставить его на станцию. Был он в одежде и без шерсти — шерсть опала, так как уже прошло два месяца со дня приёма им «Прогресс- волосатина».
Я поведал Валентину Валентиновичу свои невзгоды, и он стал утешать меня, напоминая о том, что я служу науке, а наука требует жертв. Далее он намекнул, что, когда ему воздвигнут памятник, то, возможно, рядом поставят и мою небольшую статую. Я буду изображён в шерсти и с факелом познания в руке.
Когда прибыла подвода, лошадь почему-то очень испугалась меня и даже пыталась стать на дыбы. Возница с трудом уговорил её постоять спокойно, чтобы дать возможность Валентину Валентиновичу сесть в телегу и погрузить свои вещи. Возница разрешил и мне положить на подводу мой чемодан, но меня лично попросил идти пешком позади телеги, чтобы не смущать неразумную лошадь.
Когда мы прибыли на станцию и вошли в вагон, среди пассажиров возникло острое недовольство. Хотя на мне были сандалии, трусики и кепка, ясно указывающие на то, что я человек, одна гражданка, ребёнок которой испугался и заплакал, потребовала моего ухода. Тогда Валентин Валентинович взял мой билет и побежал в кассу. Вернувшись, он вручил мне квитанцию и возвратил часть денег.
— Вот видите: уже начинаются выгоды вашего положения, — сказал он. — Я оформил вас по багажной квитанции, как домашнее животное, так что проезд вам обойдётся вдвое дешевле, чем мне.
Ехать в багажном вагоне было плохо, так как там, кроме различной клади и лично меня, находились две собаки. Они отнеслись ко мне недоверчиво, всё время лаяли и норовили вцепиться в мою шерсть. Мне пришлось забаррикадироваться сундуками и чемоданами.
Когда я прибыл в Ленинград, то началась целая серия неприятностей, всех их и описывать не буду. Сима, студентка, которой я отчасти нравился, обозвала меня гориллой и сказала, что ошиблась во мне. Когда я явился на лекцию, преподавателя никто не слушал, а всё смотрели на меня. Чтобы не срывать занятий, я был вынужден временно отказаться от посещения техникума и ждать, когда опадёт моя шерсть.
Ожидая психологической помощи, я пошёл к Виктору, но, увидя мою шерсть, брат встретил меня сурово. Он сказал, что это выявилась моя внутренняя звериная сущность, и просил впредь не являться к нему в таком антиобщественном виде. Далее он выразил пожелание, чтобы я в частных разговорах и анкетах не упоминал о своём родстве с ним, дабы не бросить на него несмываемую моральную тень. Я ушёл от своего талантливого брата, глубоко огорчённый тем, что доставил ему неприятность своим посещением.
В конце концов я решился на беспринципный поступок и пошёл на дом к Валентину Валентиновичу с просьбой дать мне какое-либо снадобье, которое досрочно освободило бы меня от шерстеношения. Но, увы, изобретатель «Прогресс-волосатина» признался мне, что такого средства нет.
Во время этого посещения я заметил, что Валентин Валентинович снова в шерсти, однако вид у него был грустный. Я его спросил, почему он невесел, ведь теперь, когда на практике доказано безошибочное действие «Прогресс-волосатина», ему надо только радоваться за себя лично и за всё человечество в целом. Но в ответ он скорбно улыбнулся и нервным шёпотом поведал мне о кознях своей жены.
Оказывается, жена изобретателя, узнав о замечательных свойствах «Прогресс-волосатина», решила извлечь из этого препарата личную выгоду. Она заставила Валентина Валентиновича уйти с работы, чтобы он сидел дома и непрерывно отращивал на себе шерсть, которую она систематически снимала с него при помощи ножниц для стрижки овец. Из этой шерсти она научилась вязать свитеры, джемперы и кофточки, которые сбывала на толкучке и через комиссионные магазины. Так было опошлено и скомпрометировано замечательное научное открытие, и с тех пор я ничего больше не слыхал ни о Валентине Валентиновиче, ни о его «Прогресс-волосатине».
Что касается лично меня, то и мне «Прогресс-волосатин» не принёс радости. Когда через положенные два месяца шерсть с меня опала, восстановился нормальный волосяной покров и я снова начал посещать техникум, выяснилось, что я очень отстал и продолжать учёбу уже нет смысла. Я был отчислен из техникума со справкой об окончании трёх курсов и поступил работать кассиром в одну из бань на Петроградской стороне. Зарплата была невелика, но выгода заключалась в том, что при бане мне предоставили отдельную комнатку в семь квадратных метров. Комнатка была тёплая, и для полного уюта в ней не хватало только портрета «Люби — меня!» — хотя бы одного из тех 848, что покоились в моём родном доме под слоем обоев.
Вскоре началась война, на которую я ушёл рядовым. Я имел два лёгких ранения, но никаких странных происшествий, подобных тем, которые я описал, на войне со мной не было. Поэтому не буду описывать этот период своей жизни, а сразу перейду к послевоенным годам.
8. Большая бутылка
После демобилизации я вернулся в Ленинград и снова поступил работать кассиром в баню. Комнатка, в которой я прежде жил, была уже занята, но мне предоставили жилплощадь в другом доме, тоже на Петроградской стороне. Квартира, куда я въехал, состояла только из двух комнат — из моей шестиметровой и из двадцатидвухметровой, где жила одна симпатичная супружеская пара. Муж, которого звали Георгием Васильевичем, был контролёром ОТК на каком-то предприятии; ему было уже за сорок. Жена его, Марина Викентьевна, работала в библиотеке; ей было за тридцать. Жили мои соседи очень дружно, а ко мне относились приветливо, так что в их присутствии я забывал о том факте, что я — человек с пятью «не». В дни крупных календарных дат они даже приглашали меня за праздничный стол.
Мне нравилось их взаимное уважение друг к другу. Они никогда не ссорились, и ни разу я не видел их не только пьяными, но и «под мухой». По праздникам на столе у них стояла бутылка кагора — это был единственный спиртной напиток, который они признавали, ибо кагор полезен для желудка. Но выпивали они за весь вечер не больше рюмки на брата, и всё потчевали меня. Но я, как и они, будучи человеком непьющим, тоже больше одной рюмки не выпивал. И так мы жили в дружбе и добром согласии четыре года.
Но, увы, настал день, когда я, помимо своей воли, внёс в дружную семью раздор и смятение, в результате чего был вынужден со скандалом и даже с лёгким увечьем покинуть эту квартиру.
Расскажу всё по порядку.
В той бане, где я работал кассиром, честно трудилась одна пожилая банщица предпенсионного возраста. Звали её Антонина Антоновна. Работала она в первом женском классе с паром, и обязанности её состояли в том, что она следила за порядком в предбаннике, принимала билеты и указывала посетительницам шкафчики для белья. Она считалась очень добросовестным работником и всегда выполняла план по вежливости.
Однажды Антонина Антоновна не явилась на работу, а затем известила начальство, что она серьёзно простудилась и находится на бюллетене. А так как знали, что живёт она одиноко, то решено было проявить к ней чуткость товарищей по работе, то есть написать ей коллективное письмо с пожеланием скорого выздоровления и навестить её с каким-либо пищевым подарком. Отнести письмо и подарок поручили мне. Такие общественные задания по линии заботы о людях давались мне и прежде, так как всем было известно, что человек я холостой и времени свободного у меня больше, нежели у других.
В ближайший выходной я с утра пошёл в гастроном, где приобрёл небольшой торт, коробку конфет «Красный мак», а также несколько апельсинов. Затем я направился по адресу, который был указан на
