Nevermore

— Пойдемте, джентльмены, — с деланой сердечностью пригласил он. — Моя сестра спит глубоким сном. О да, глубоким сном. Позвольте предложить вам легкую закуску. Должно быть, вы изголодались в долгом пути.

— Вот это дело! — отозвался Крокетт. — Я до того голоден, что могу поглотить целую гору медвежьих отбивных, присоленных градом и перченных картечью!

— Боюсь, столь питательного угощения я вам предложить не смогу, — улыбнулся Ашер. — Но буду рад, если вы разделите со мной мою жалкую снедь, а за обедом расскажете наконец, что привело вас к порогу моего дома.

И, развернувшись на пятках, он повел нас прочь из склепообразной гостиной. Однако, не ступив и двух шагов, остановился, вздрогнув, и протянул свою ссохшуюся руку к полковнику Крокетту.

— Позвольте забрать у вас светильник, мистер Крокетт, — попросил он. — Разумеется, ваша рука гораздо надежнее моей, и все же я чувствую себя спокойнее, когда канделябр находится у меня. Мое жилище, как вы могли заметить, переполненно старыми и чрезвычайно горючими предметами.

— Достаточно искры, чтобы вспыхнуло пламя и весь дом обратился в огненную преисподнюю. Хотя и сейчас, — с горестной усмешкой добавил он, — этот дом является адом для нас, обреченных жить в нем.

Называя свою еду «жалкой», Ашер, как выяснилось, отнюдь не следовал привычному ритуалу самоуничижения, который этикет предписывает соблюдать гостеприимцу, а строго придерживался буквальной истины. По сумрачным коридорам и похожим на пещеры анфиладам своего обширного жилища наш бледный, изнеможенный хозяин провел нас при свете канделябра вплоть до мрачной кухни с низким потолком, где в дымном очаге на раскаленных углях кипел большой металлический котел, испускавший густые и на редкость неблагоуханные пары. Мы с Крокеттом присели за старинный, похожий на козлы стол, который занимал центр комнаты. Ашер достал оловянные миски и потемневшие от времени приборы, выложил их перед нами, добавив тяжелые стеклянные кружки и темный, запыленный графин вина.

— Что же еще? — вслух прикинул он, привычно потирая руки. — Ах да! — Он пробежал по комнате к стоявшему в уголке шкафу. — Кыш! Кыш! — закричал он, и этот возглас сопровождался шуршанием и поскребыванием разбегавшихся во все стороны грызунов. Через несколько мгновений он вернулся с деревянной тарелкой, на которой лежали остатки темной, зачерствевшей буханки с отметинами десятков мелких зубов.

— Вот, — произнес Ашер, выкладывая хлеб на стол. — Для piece de resistance.

Наш хозяин переместился к очагу, а Крокетт, бросив на меня вопрошающий взгляд через стол, прошептал:

— Для чего?

— Главного блюда, — перевел я на язык, доступный разумению пограничного жителя. Протянув руку к графину, я осторожно наполнил стаканы до краев и поставил графин на стол.

Через мгновение наш хозяин принес объемистый керамический сосуд, из которого торчала потемневшая серебряная ложка. Ухватившись одной рукой за рукоять этой ложки, он принялся зачерпывать и лить в наши миски какую-то густую, пенящуюся и дурно пахнущую смесь, которую на юге обычно именуют гумбо.[27] Внешний вид, консистенция и аромат этого варева до такой степени отбивали аппетит, что даже звучное бурчание, поднимавшееся из глубин моего желудка, не могло заставить меня вкусить это блюдо. Единственно требования этикета и взаимной вежливости принуждали поднести ложку ко рту. В полном соответствии с моими ожиданиями вкус не расходился с другими качествами этой похлебки — иными словами, был отвратительным.

Однако омерзительный вкус варева нисколько не подействовал на аппетит пограничного жителя, который принялся прожорливо очищать свою миску. Что касается меня, я смог проглотить лишь несколько ложек этой пищи, и то лишь запивая каждую из них глотком налитого из графина напитка. Это, к моему удивлению, был вполне сносный, более того — изысканный херес «амонтильядо».

Подкрепившись этим напитком, я, по настоянию Ашера, начал излагать сочиненный нами с полковником по пути предлог для этого визита, а именно: якобы Крокетт, открыв кампанию против политических махинаций президента Джексона, использует поездку в целях рекламы своей книги также и для того, чтобы в каждом городе на своем пути обеспечить себе финансовую поддержку наиболее состоятельных и значительных его обывателей.

— Но ведь вы, полковник Крокетт, если я не заблуждаюсь, и сами являетесь протеже и былым товарищем по оружию нашего славного вождя? — Злобно-иронический тон Ашера безошибочно выдавал его политические симпатии.

— Оно-то верно, — признал полковник, отрывая ломоть меченного грызунами хлеба и подбирая остатки прилипшей ко внутренности миски похлебки, — но мы со Старым Гикори разошлись. Я по-прежнему восхищаюсь им и горжусь, что сражался бок о бок с ним, но теперь от меня требуют принимать всякую его политику, независимо от того, по совести она или нет. С этим я не согласен, и точка. Нет, сэр, — Дэви Крокетт не станет чихать, когда начальник сунет себе в нос понюшку табака!

— Достойная позиция, — кивнул Ашер. — Боюсь, однако, полковник Крокетт, что вы проделали этот долгий путь понапрасну, если рассчитывали получить от меня финансовую поддержку в пользу вашей кампании. — Со стуком уронив ложку в миску, Ашер прикрыл глаза и провел трясущейся рукой по лбу, словно сраженный внезапным приступом мигрени. — Неужели вы думаете, сэр, что я живу в столь тягостных — нечеловеческих — условиях потому, что меня это устраивает? — После краткой паузы он открыл глаза и с непередаваемой горечью уставился на Крокетта. — Хоть имя Ашеров еще звучит на устах людей, богатства, на которых покоилась эта слава, не существуют более!

К тому времени я успел осушить свой кубок и вновь наполнил его содержимым графина. Хотя моя обостренная чувствительность к алкоголю вынуждает меня при обычных обстоятельствах к строжайшему воздержанию, я никак не мог отказать себе в наслаждении великолепным букетом «амонтильядо», чье благодетельное тепло в значительной степени сняло внутреннее напряжение, бывшее итогом долгого, утомительного и полного странных событий дня. После очередного изрядного глотка я почувствовал, как все мое существо преисполняется столь глубоким удовлетворением, что мрачная, запущенная кухня с паутиной на балках и красноглазыми крысами в темных углах начала приобретать более приятный, обжитой и даже уютный вид.

— Смею ли я, — заговорил я наконец, медленно и отчетливо выговаривая каждое слово, — расспросить вас о подробностях постигшего вашу семью несчастья, ибо я неоднократно слышал различные распространяющиеся по этому поводу слухи.

Взмахом руки Ашер отмел мой вопрос:

— Я не желаю это обсуждать. Достаточно будет сказать, что катастрофу навлек своими макьявелльевскими исхищрениями некий злодей по имени Макриди.

— Макриди? — с деланой небрежностью переспросил полковник. — Так звали и злосчастную дамочку, которую только что злодейски прирезали в пансионе на Говард-стрит.

Ашер, едва отхлебнувший глоток из стакана, был настолько потрясен этими словами, что едва не выплюнул вино.

— Зарезали! — воскликнул он. — Когда?

— Два дня тому, — ответил Крокетт. — В среду.

— Какое совпадение, — сказал наш хозяин. — Как раз в среду я проходил неподалеку от Говард- стрит, сопровождал бедняжку Мэрилинн к известному доктору Болдерстону, чтобы проконсультироваться по поводу ее на глазах ухудшающегося состояния.

Услышав это как бы случайное признание, подтверждавшее, что Ашер находился в городе в самый момент убийства, мы с Крокеттом обменялись многозначительными взглядами.

— И кто же виновник сего злодеяния? — полюбопытствовал Ашер.

— Чтоб меня повесили, если я знаю, — ответствовал полковник.

На мгновение Ашер погрузился в раздумье. Наконец глухим голосом, словно рассуждая с самим собой, он сказал: