Nevermore

мною Крокетту, то есть убийца, которого мы разыскиваем, есть не кто иной, как неведомая мне сестра, отпрыск моего недостойного отца! Поскольку я всегда стремился утвердить превосходство чистой дедуктивной логики над грубой силой, я мог бы в нормальных обстоятельствах чрезвычайно обрадоваться столь убедительному доказательству верности своей теории.

Но в силу множества обстоятельств, мучительных испытаний этого дня, нервирующей обстановки подземного склепа, где я находился, и неописуемой странности самой ситуации — оказаться лицом к лицу со своим зловещим двойником противоположного пола, — моя реакция была далека от торжества. С испуганным стоном я отшатнулся на несколько шагов, выпустив из рук горящий факел, и тот, со стуком упав на неровный каменный пол, откатился к большому холсту с изображением освещенного луной пейзажа, который был прислонен к ближайшей стене, и тут же поджег деревянную раму.

Мой женственный двойник резко втянул в себя воздух, схватил кувшин с водой и, подбежав к воспламенившейся картине, загасил начатки пожара. Затем, обернувшись ко мне с выражением сурового упрека, она заявила:

— Пожар уже опустошил этот дом. Одного раза довольно.

— Пожар! — дрогнувшим голосом повторил я. — Тобою же и разожженный!

— Верно, — ответила она, и на безжизненных губах проступила угрюмая улыбка удовлетворения. — Я уничтожила этот величественный, гордый замок!

— Но почему? — вопросил я, хотя уже предвидел ответ.

Как будто ей дано было сверхъестественным образом прочесть мои тайные мысли, она ответила:

— Разве ты еще не догадался?

— Конечно, — после краткой паузы подтвердил я. — Из мести.

— Вот именно, — подхватила она. — Отмщение всем, кто навлек гибель на него!

С мгновение я молча в неизъяснимом ужасе глядел на тонкое — бледное — такое хрупкое с виду и стольких погубившее создание! С учетом естественных отличий, обусловленных разницей пола, и наличия у меня заботливо ухоженных усов, наши лица оказались удивительно схожи. Передо мной стояла на редкость красивая молодая женщина, с высоким гладким лбом, густыми, черными как смоль кудрями, точеным греческим носом и бледным, красиво изогнутым ртом.

За слегка приоткрытыми губами я отчетливо различал маленькие, узкие, безупречно белые зубы.

И лишь одна пугающая особенности нарушала безмятежную прелесть этого облика — странный, неестественный блеск огромных темных глаз, которые мерцали маниакальными искрами с трудом подавляемого безумия!

— Так значит, это правда, — вымолвил я наконец. — Ты — его дочь.

— Да, — с улыбкой ответила она, подвигаясь ко мне еще на шаг. — И твоя дорогая сестра!

При таком недвусмысленном подтверждении нашего родства головокружение мое обострилось до крайности. Колени подогнулись — зрение помутилось — и лишь неистовым усилием воли я воспретил себе рухнуть в обморок на каменный пол.

Резким движением мой облаченный в черное двойник схватил меня за уцелевшую руку и подвел к тому самому ящику, на котором она сидела перед моим приходом.

— Садись, брат! — пригласила она. — Устраивайся поудобнее, и мы поговорим. Боюсь, я мало что могу предложить тебе — разве что в кувшине еще остался глоток воды.

— Но… почему ты поселилась в этом мрачном, в этом убогом месте? — выдавил я из себя, принимая от нее кувшин с водой. Ухватившись за его ручку, я припал пересохшими, дрожащими губами к краю кувшина и жадно допил скудные остатки живительной влаги.

— В убогом месте? — переспросила она. — Нет, брат. Заброшенное — согласна, но разве ты не различаешь нечто величественное в этих подобных усыпальнице руинах?

— Я попала в эти катакомбы, когда исследовала еще дымившиеся развалины гигантского рухнувшего здания, и они вполне подходят моему темпераменту. Здесь я пребываю в нерушимом одиночестве и выхожу лишь ночами, осуществляя миссию воздаяния. Миссию, которая уже близка к завершению.

И содержание, и тон этой речи, вкупе с маниакальным блеском ее глаз, вполне убеждали, что оратором овладела одна из наиболее опасных форм душевного помешательства.

Мой разум метался в поисках выхода, пока я сидел на ящике и гадал, какой же путь действий избрать. Будь Крокетт рядом, мы бы без труда захватили безумную убийцу в плен.

Значит, мне следовало отвлекать ее до тех пор, пока Крокетт не возвратится. С этой целью, а также чтобы удовлетворить вполне естественное любопытство относительно участи своего отца, я спросил:

— Почему ты возложила на себя столь тягостную и неумолимую миссию? Какая судьба, какая погибель настигла нашего общего родителя?

— Невыразимо ужасная судьба! — простонала моя безумная родственница, обеими руками сжимая укрытую соболями грудь. — Оскорбленный — униженный — гонимый теми, кто не мог оценить его таланта — он, один, лишь со своей молодой женой, бежал из этой проклятой страны в Лондон. Моя бедная мать скончалась, дав мне жизнь, и он один растил меня, дал мне образование, вдохнул в мою душу любовь к поэзии, философии, искусству. В двенадцать лет я целиком читала наизусть «Лира»!

Я скупо улыбнулся:

— Без сомнения. И, конечно же, воображала себя в роли Корделии.

Огромные темные глаза округлились.

— Да! Да! Значит, ты меня понимаешь! Наш отец именно так называл меня: «Моя маленькая Корделия». Только я, его преданная дочь, могла смягчить оскорбления, которые наносил ему жестокий, несведущий мир! — Удивительная трансформация произошла с ее лицом, глаза превратились в две узкие сверкающие прорези, рот разрывало рычание. — И я одна, — продолжала она, — могу заставить мир заплатить за подлое обращение с моим отцом.

— Тебя так и зовут? — мягко спросил я. — Ты — Корделия?

Она решительно покачала головой, и длинные черные кудри упали ей на лицо.

— Нет. То было всего лишь ласковое прозвище. На самом деле меня зовут… Ленор.

— Ленор, — повторил я. — И правда, мне всегда казалось, что этому именованию присуща особая — печальная — меланхолическая прелесть. — Я помедлил минуту и вновь спросил: — Так что же с ним было?

— То страшное унижение, которое он пережил в Америке, оставило неисцелимые раны в его душе. Он пытался заглушить боль алкоголем и неотвратимо, шаг за шагом, опускался в бездны безнадежной деградации. Незадолго до своей кончины от жестокой чахотки он превратился в «Авраама».

— В «Авраама»! — вырвалось из моей груди. Я был наслышан об этих жалких существах, нищих последнего разбоpa, которые шастали по лондонским проулкам в лохмотьях безумцев из Бедлама, выпрашивая подаяние у сострадательных прохожих. Даже сильная антипатия к этому человеку, пронесенная мной через всю жизнь, не спасла меня от укола сожаления при мысли, что его постигла столь чудовищная, хотя не вовсе незаслуженная участь.

— А ты, — напомнил я, — пересекла океан, чтобы поквитаться с теми, кого ты винишь в его несчастьях.

— Да! — Голос ее был похож на змеиное шипение. — Много раз он повторял эту повесть о роковом вечере на подмостках «Нового театра», о свистящих, топающих филистерах, вынудивших его к позорному бегству. Но теперь они уже не смеются. Я почти закончила свою миссию, и ничто не помешает мне довершить ее.

Крокетт все медлил с возвращением. Поскольку мою новоявленную сестру следовало и дальше отвлекать разговорами, я сказал ей:

— Для молодой женщины ты одарена удивительно сильной волей.