ассоциаций. Вспоминая прошедшее лето и разговор с Марком, Миша повторял про себя, нашептывал, даже напевал – Хеврон, Хеврон, Хеврон, – и хрипловатое имя города удивительным образом волновало и тревожило воображение. Почему-то рисовалось погружение в таинственные полости земли, вырытые в велюровой темноте таинственные подземные ходы, норы и переходы. Откуда набегал поток причудливых ассоциаций, Миша не понимал, но чувствовал даже не животом, а спиной, что какая-то часть его «я», его жизни, его будущего, непонятным пока образом привязана к этому городу.
Еще до того, как Кива Сергеевич нашептал ему на ухо заклинание, Миша обнаружил волшебное воздействие слова «Хеврон» на свой организм. Стоило произнести его лежа в постели и прикрыв глаза, как поток причудливых ассоциаций тут же подхватывал, вертел, уносил, и опрокидывал в сон. Миша прочитал в библиотеке все, что удалось найти по Хеврону. Увы, удалось отыскать только самые общие, не представляющие интереса сведения о площади, численности населения, климате. Из родственников, соучеников и знакомых никто никогда не слышал такого названия, и постепенно оно превратилось в маленькое личное достояние, духовную собственность Миши, которую он доставал перед сном из укромного кармана, любовно оглядывал, проверял и прятал обратно. Когда Кива Сергеевич небрежно произнес это слово, Мише показалось, будто учитель бесцеремонно вторгся на лишь ему одному принадлежащую территорию. Его охватило чувство неловкости, словно кто-то внезапно распахнул дверь уборной и обнаружил его, Мишу, стоящего со спущенными штанами и с квадратиком газетной бумаги в руке.
Он еще хотел поразмыслить, прикинуть, как себя вести дальше, но голос Кивы Сергеевича вырвал его из задумчивости.
– Хватит мечтать, пора приниматься за дело. Садись к телескопу, а я приготовлю фотопленку. И пока не забыл, завтра к четырем приходи в мастерскую. Работы непочатый край. За каникулы ты должен закончить фигуризацию линзы.
На следующий день Миша проснулся поздно. Родители ушли на работу, и в пустом доме стояла чуткая тишина зимнего утра. Пока он спал, погода переменилась; посерело небо, ветер раскачивал покрытые примерзшим снегом ветви деревьев. Было зябко, остывшая печка взывала к действию. Миша быстро умылся, проглотил стакан холодного чаю, всунул ноги в домашние валенки и выскочил на улицу. Мороз сразу пробил свитер, рубашку и, урча, принялся за толстое нижнее белье. Выхватив из поленницы гроздь мелко нарубленных дровишек, Миша заскочил обратно в дом и бухнул добычу на железный лист перед печкой.
Поленницу они с отцом готовили все лето. Работали без напряга, по волечке; в день рубили пять-шесть поленьев. Отец тяжелым колуном разделял каждое на три-четыре части, а Миша топориком щепил дальше. Палочки толщиной с палец предназначались для растопки, потом на них укладывали четвертушки, а уж когда печка раскочегаривалась до конца – и половинки.
Когда левую, узкую часть поленницы, закладывали расщепкой до самого верха, принимались заполнять правую, стройно выкладывая в ряды половинки, на них четвертушки, и снова – половинки, четвертушки. Макс Михайлович называл эту работу физзарядкой, и тратил на нее не больше получаса в день. Зато теперь как просто и легко доставать расщепленные палочки, а потом, когда займется огонь, укладывать на них то, что вытащишь наугад из правой части поленицы.
Во всяком деле нужен навык, Миша помнил свои первые, неудачные опыты с неподатливой печкой. То огонь никак не разгорался, то впитавшие сырость осенних дождей полешки начинали плакать, да так обильно, что уже вполне разошедшееся пламя шипело и гасло. Сейчас он проходил все стадии на автопилоте: руки сами мяли газету, складывали хитрой фигурой расщепку, чтобы она сразу занялась, запылала от первой спички. Можно, конечно, плеснуть на дрова керосину, и дело с концом, но керосин – удел дилетантов, настоящий художник работает чисто, без вспомогательных средств. Да и вонь от керосина долго держится, портит атмосферу.
Пылающие дрова наполняли дом запахом лесной свежести, это был не маслянистый жар, выделяемый углем, а легкое, духовитое тепло, согревающее тело и веселящее душу. Миша посидел возле печки, зачарованно наблюдая за вылетающими в поддувало искрами. В печи трещали и лопались поленья, из-за чугунной дверцы доносилось шипение исчезающих в пламени соков дерева, еще совсем недавно питавших его могучее тело. Наверное, именно эти соки, превращенные огнем в летучую квинтэссенцию, радовали Мишино сердце.
Он поднялся на чердак. Теплая труба наводнила его мастерскую теплом, скоро оно исчезнет; час, другой и сидеть тут станет невозможным. Но пока спина опирается на горячие кирпичи, а на коленях распахнут дневник деда, можно оторваться от серого сумрака за окошком и перенестись в другое время и на другую землю.
Вчера японцы начали штурм Высокой. Если ее захватят, то порт и город окажутся беззащитными перед огнем их орудий. Сегодня был первый обстрел, и наши укрепления держатся отлично.
Черный дым от лиддитовых снарядов и белые облака шрапнели полностью накрыли вершину. Она дымилась и дрожала, словно гора Синай во время получения Торы. Казалось, что из этого ада выйти живым невозможно. Бомбардировка продолжалась около двух часов, затем несколько рот японской пехоты пошли в атаку. Казалось, в укреплениях не осталось ни одного живого человека, но когда японские цепи приблизились, их встретили дружными залпами, и атака была отбита с легкостью. На склоне горы остались десятки трупов японских солдат.
Но радоваться было рано, спустя несколько минут бомбардировка возобновилась с прежней яростью. Наши батареи отвечали, ведя перекидной огонь через гору, но эффективность их огня оставляла желать лучшего.
И тут произошло некое событие, на описании которого я хочу остановиться подробнее. Два месяца назад к Михаилу Ивановичу обратился подпоручик Драгунский. Он прибыл в Порт-Артур для постройки воздушного шара, с помощью которого предполагалось вести координацию артиллерийской стрельбы. Все материалы для постройки плыли на пароходе «Манчжурия», пытавшемся прорвать блокаду и потопленном японскими миноносками. Подпоручик просил Михаила Ивановича посодействовать с организацией новых материалов, и мне пришлось немало побегать по Артуру, разнося письма Лилье в разные инстанции. В конце-концов все необходимое было получено, и Драгунский приступил к работе.
И вот, посреди обстрела Высокой, с нашей стороны начал медленно подниматься огромный шар, раскрашенный в цвета российского флага. Под шаром висела корзина, в которой можно было разглядеть фигуру наблюдателя. Место подъема располагалось довольно далеко от передовых позиций, с тем, чтобы японские стрелки не могли повредить оболочку шара из винтовок. Как потом выяснилось, на первый раз в качестве наблюдателя полетел сам Драгунский.
Шар поднялся очень высоко, с землей его связывала веревка, не дающая ему улететь по воле ветра. По этой же веревке подпоручик спускал деревянные баклажки, с вложенными в них листами бумаги, содержащие подробное описание японских диспозиций. Спустя час огонь наших батарей сделался настолько эффективным, что японская бомбардировка стала понемногу затихать, пока не прекратилась совсем.
Шар висел над Высокой до самого вечера и когда потянувшиеся с моря облака проплывали рядом с ним, я мог наблюдать удивительную картину. До сих пор не понимаю, было ли увиденное мною обманом зрения, или галлюцинацией, вызванной усталостью от нахождения в непосредственной близости к обстреливаемым позициям.
В одном из облаков я совершенно явственно разглядел дракона. Он лежал весь черный, вытянувшись наподобие тучи. Кончик его хвоста свешивался наружу, я схватил бинокль и дрожащими руками навел на дракона, но он, словно почувствовав мой взгляд, отодвинулся вглубь облака и скрылся от взоров. Около получаса я не опускал бинокль, стараясь разглядеть его в глубине облаков, но не сумел.
Вечером я рассказал этот случай Лилье. Тот усмехнулся, снисходительно потрепал меня по плечу, и заключил, что в ешиве меня перепичкали всякого рода небылицами, и если бы я получил образование в университете, то подобного рода бредни отскочили бы от моей головы, точно японская шрапнель от наших укреплений на Высокой. Мы пошли спать, но черный зубчатый хвост дракона, свешивающийся из облака, стоял перед моими глазами, мешая заснуть.
Сегодня 7 сентября, вернувшись на позиции возле Высокой, я с нетерпением ожидал повторного появления воздушного шара. Японцы молчали, как видно приводя в порядок поврежденные нашим огнем батареи. Видимо, они переносили их на другие позиции.
