меры, дабы подобного рода случаи более не повторялись. Все это мы узнали потом, а пока дождались «нун-нуна» и, забравшись в пентхауз, со стонами блаженства полезли в душ.
Счастье омовения прохладной водой может понять только тот, кто десять часов печется на солнце, и отдыхает под пропахшим пылью одеялом, прищурив глаза, чтобы горячий ветерок не запорошил их мусором. Тонкая струйка воды снимает с уставшей кожи тяжелую память о солнечном давлении и сухих поцелуях жаркого воздуха. Выбравшись из душа, мы уселись прямо в трусах и майках вокруг колченогого столика, на котором заботливый дежурный уже расставил стаканчики со свежезаваренным кофе, откинулись на спинки дешевых пластмассовых стульев и погрузились в блаженство.
Ночь влажно раскинулась над Хевроном, прохладное движение эфира холодило наши мокрые волосы и спины, а горячий кофе наполнял рот дивным ароматом. Песчаного света брус Пещеры Патриархов сиял прямо перед нашими глазами.
– Моти, – спросил я, прикрыв глаза от наслаждения, – а почему, вместо того, чтобы колотить в дверь прикладом, ты не применил к арабке свои мужские чары? Было бы забавно видеть, как она стаскивает галабие.
– Любовь нам не подвластна, – ответил Моти мягким, расслабленным голосом. – Любовь приходит сама по себе: или она есть, или ее нет. А к этой арабке я не испытывал никаких нежных чувств. Только раздражение.
– Можно подумать, будто к той, что на крыше, ты что-то испытывал. Ты вообще не подозревал о ее существовании, пока она не начала разоблачаться.
– Тогда я был на два дня моложе, – мечтательно заметил Моти. – А два дня, это очень, очень большой срок. Кроме того, в океане эмоций, окружающем человека, симпатия сама находит невидимую тропинку. Арабка отыскала меня, а я, увидев ее, согласился. Это значит, что наши сущности совпали. Ведь не просто так один человек начинает другому нравится. Сущности находят друг друга задолго до того, как встречаются физические тела.
– Ты философ, – сказал я и отхлебнул еще глоток ароматной жидкости.
Нашу беседу прервал дядя Сэм. Так звали здоровенного, похожего на гориллу американца-киббуцника. Его тело покрывали густые заросли рыжей шерсти, но голова была совершенно лысой. В списке личного состава он значился под именем Шмуэль, но сам себя называл по-американски – Самуэль, что и дало Моти основание немедленно прилепить ему кличку «дядя Сэм».
Дядя Сэм выращивал бананы в одном из киббуцов долины Мертвого моря, и это занятие полностью поглотило все ресурсы его духовной энергии. Разговаривать он мог только на эту тему, и мы очень быстро узнали подробности осеменения и выращивания пальм, а также правила и способы хранения бананов, сроки их снятия с деревьев и всякую кучу совершенно ненужных нам сельскохозяйственных подробностей. Характер у дяди Сэма оказался компанейским и располагающим: когда привозили пищу, он первым кидался к веревке, за которую мы втаскивали через парапет пентхауза тяжеленный ящик с провизией, всегда уступал очередь в душ, без разнарядки, а по велению сердца подметал и даже мыл пол в общей комнате. Наверное, именно из-за такого характера его в рекордно короткий срок перевели из стажеров в полноправные члены киббуца, и этим фактом своей карьеры дядя Сэм очень гордился.
Плюхнувшись на свободный стул, он подцепил стаканчик с кофе, каким-то неуловимо летучим движением то ли поднес, то ли подкинул его ко рту, и с шумом всосал до половины. Затем, последовав нашему примеру, он откинулся на спинку, и открыл рот. Моти бросил на меня внушающий жалость взгляд: если дядя Сэм начинал речь – остановить его было уже невозможно. Оставалось только получить очередную порцию сведений из жизни плантаций, пропустить над головой этот банановый шквал и жить дальше. Но дядя Сэм заговорил совсем об ином.
– Что вы знаете о Вратах Милосердия? – как умелый оратор он начал свой спич с риторического вопроса. Я, было, хотел ответить, что ничего не знаем, но дядю Сэма моя реакция в этот момент совершенно не интересовала.
– Когда в киббуце узнали, что я попаду в Хеврон, – сказал он, по-американски выпячивая букву «р», – старожилы мне рассказали старое арабское предание. Якобы есть в Пещере Праотцев плитка пола, называемая Вратами Милосердия. И якобы все, что человек попросит, стоя на этой плитке, обязательно сбывается. Я уже много раз просил ротного поставить меня в караул на входе пещеру, но фигушки.
– И что бы ты попросил? – бесцеремонно перебил его Моти.
– Чтоб домой поскорее отпустили, в киббуц, – вздохнув, ответил дядя Сэм. – Сейчас начинается второе опыление, а они без меня…. как они без меня…
– Так ведь жили они как-то до твоего появления, – беспечно бросил Моти. – И ничего, бананы росли, пальмы опылялись.
Мотина реплика задела дядю Сэма за живое. И без того уязвленный бесцеремонным обрывом его спича, он схватил стаканчик и опрокинул в себя содержимое вместе с кофейной гущей. Затем уставил свой взор на сияющий брус Пещеры и, горько улыбаясь, задвигал челюстями, пережевывая кофейную гущу.
Моти моментально понял свою оплошность и попытался исправить положение.
– Да ты чего, – хлопнул он дядя Сэма по рыжей шерсти на ноге. Бриллиантовые капельки воды брызнули во все стороны. – Обиделся, что ли?
Дядя Сэм отрицательно покачал головой. Замечательный характер, плюс вбитая в колледже политкорректность, крепко держали его в колее позитивного восприятия действительности.
– Пойду поджарю яичницу на ужин. Хотите?
– Хотим! – воскликнул Моти. – Глазунью из трех яиц.
Дядя Сэм замечательно жарил яичницу. Он вообще хорошо готовил, ухитряясь сооружать на армейской электроплитке дивно пахнущие отбивные или пышные блины. Его бабушка была родом из Пинска, и от нее он получил не только набор идишистких и русских слов, но и русские рецепты. Впрочем, дядя Сэм даже не подозревал, что блины – русское блюдо, искренне считая их бруклинским лакомством. За стол он никогда не садился в одиночку, а всегда готовил на трех-четырех человек и с удовольствием кормил тех, кто оказывался в эту минуту под рукой. В тот вечер, словно желая компенсировать приближающиеся неприятности, судьба решила побаловать нас с Моти роскошной яичницей. Дядя Сэм утопал на кухню, и вскоре оттуда понеслись запахи разогреваемой сковородки.
Тишина и прохлада располагали к беседе. Наши товарищи уже лежали на своих постелях. Кто кивер чистил, весь избитый, кто изучал субботнее приложение к «Едиот Ахронот», кто просто спал.
По-русски в пентхаузе разговаривали только я с Мотей, и потому мы могли спокойно беседовать, не понижая голоса и без боязни быть понятыми.
– Знаешь, – неожиданно для самого себя произнес я, и дрожь вонзила свои иголки в мои плечи. – Пожалуй, я расскажу тебе одну историю. Юная арабка на крыше напомнила мне случай, происшедший несколько лет назад.
Наверное, дело было в прохладном ветерке и мокрой майке. Волны колючей дрожи несколько раз прокатились по спине и груди. Я сжал зубы и глубоко вздохнул, выгоняя накатившееся волнение.
– Что ты там вздыхаешь как спящая лошадь? – спросил Моти. – Давай, трави.
Глава вторая
ВИШНЕВЫЙ САД
– Несколько лет назад случилась со мной тривиальная писательская история. Издательство готовилось выпустить новый роман, аванс за него я уже получил, и должен был к оговоренному сроку представить рукопись. Рукопись, вернее компьютерный файл, тоже был практически готов. Оставалось лишь дописать десять, пятнадцать страниц развязки, еще раз пересмотреть текст, показать близким друзьям, дабы, услышав их беспощадную критику сделать кое-какие исправления и отправить файл по электронной почте в издательство. Время еще не поджимало, но начинало давить. Я был спокоен – роман, итог почти двухлетней работы, шел хорошо; страницы, которые я перечитывал, открывая наугад, мне самому нравились. А это первый признак, что текст можно показывать. Ведь если он самому автору не по вкусу, тогда плохо дело.
Ну вот, добрался я до развязки и вдруг застрял. Конец был придуман давно, и я незаметно готовил его, разбрасывая по ходу развития сюжета опознавательные знаки. Когда читатель доберется до последней страницы и увидит, чем же все завершилось, эти вешки, знаки и бакены всплывут в его памяти и задним числом объяснят по-новому некоторые завороты романного полотна. И вдруг, так тщательно
