разговоров, которые так славно скрашивают караульство, когда к блокпосту подошел слепой. В руках он держал длинный прутик, которым постукивал по стене дома. Стены покрывал слой липкой коричневой грязи, их никто никогда не мыл, поэтому стук палочки получался приглушенным. Пунцовые веки слепого, казалось, были выворочены наружу, бледные губы искривлены гримасой жалобной покорности, волосы всклокочены. От него исходил тяжелый запах пота и мочи. Слепой уперся в мешки с песком и недоумевающе замотал головой.
– Проход закрыт, – объяснил Моти, отворачивая нос в сторону.
– Я тут живу, – забормотал слепой, – тут через три дома. Пустите, пустите, пожалуйста.
Мы с Мотей переглянулись. Для зрячего обход через соседние переулки пустяковое дело, но для слепого… Грозное начальство каталось на новом джипе где-то далеко, да и вообще, мы не воюем с мирным населением.
Моти отошел в сторону.
– Иди, дед.
Тот благодарно махнул головой, обогнул мешки, снова приблизился к стенке, стуканул по ней прутиком, и двинулся дальше. С минуту мы с Мотей провожали его взглядами, а потом отвернулись и чувством выполненного доброго дела, снова принялись озирать рынок.
Сзади раздался крик. Слепой приплясывал метрах в тридцати от нас, у начала переулка. Веки его уже не отливали пунцовым, а движения были движениями вполне зрячего человека. Увидев, что мы обернулись, он сделал международный жест, означающий процесс совокупления, в котором пассивной стороной были, по его мнению, мы с Моти и бегом скрылся в переулке.
– Вот гад! – сказал Моти. – Он веки специально вывернул, а мы, дураки, ушки развесили.
Не успели мы обсудить собственную лопоухость, как из переулка донесся шум мотора, и оттуда выскочил джип командира. Мнимый слепой сидел на заднем сиденье рядом с резервистом из второго взвода. Видимо после ночного происшествия командир опасался ездить в одиночку. Резко затормозив, он остановил джип возле блокпоста, пружинисто выскочил, подошел к нам.
– Как служба идет, чеченцы?
Слухи и клички в нашей армии распространяются с быстротой радиоволны. Кто-то уже успел брякнуть в трубку о прозвище, и оно моментально докатилось до начальства.
– Идет понемножку, – ответил Мотя.
– А вот этот тип, – он указал подбородком на мнимого слепого, – как через вас просочился?
Моти объяснил. Командир выслушал его объяснение, нервно постукивая пальцами по краю бронежилета. На рукаве его гимнастерки чернели несколько дырочек, следы брызг от зажигательной смеси.
– У вас, ребятки, – сказал командир, – есть проблема с моральными качествами. Не отрегулированы у вас качества. С кем, когда и в какой пропорции – вот над чем нужно работать. Как сказали наши мудрецы: тот, кто милостив к жестоким, как правило, жесток с милосердными. Именно так у вас и получается.
Он посмотрел на меня, потом перевел взгляд на Моти, потом снова на меня.
– Я могу, конечно, отдать вас под суд за нарушение приказа в боевой обстановке…..
Тут он замолчал, предоставляя возможность моему и Мотиному воображению нарисовать картину возможных последствий такого решения. Картина выходила весьма мрачной. Нарушение приказа в боевой обстановке дело серьезное, тут ухудшением условий прохождения службы не отделаешься.
– Ладно, – сказал командир. – С завтрашнего дня будете дежурить в Пещере Праотцев. Может их святое воздействие окажет облагораживающее влияние на ваши беспутные русские души. Но сегодня, – он погрозил указательным пальцем, – если хоть одна живая душа проникнет через блокпост….
Не договорив, он с места, точно лев, запрыгнул в джип, отогнал его задним ходом до переулка, резко развернулся, немилосердно визжа покрышками, и укатил в сторону полицейского участка. Сквозь шлейф пыли виднелась подпрыгивающая на заднем сиденье фигурка мнимого слепого.
Моти ринулся в проход между мешками, словно Матросов на амбразуру.
– Ни одна сволочь, – пробормотал он, упираясь руками в мешки и перегораживая проход, – ни одна сволочь…..
Но сволочи больше и не пытались. Выражение наших физиономий говорило больше, чем предостерегающие оклики. Даже мальчишки пропали, рассеявшись среди рыночной толпы.
День тянулся медленно и мучительно. Хотелось пить, горячая вода из фляжки не утоляла жажды. Солнце пекло немилосердно. Рыжий базар действительно вонял козлом. Сидение на крыше теперь представлялось санаторным отдыхом, приятным и радостным времяпрепровождением.
Вечернее, сладостное обмирание после душа на прохладном ветерке, тоже оказалось испорченным. В эту ночь мне выпало дежурить с трех до четырех, а Моти с двух до трех. Времени покейфовать над чашечкой кофе не оставалось, смыв грязь и пот и наскоро поужинав, мы завалились спать.
Кто не заступал в караул в три часа утра, тот не знает, что такое воинская служба. Проснувшись от резкого толчка в плечо, я несколько мгновений не мог сообразить, где нахожусь. Моти наклонился над койкой и шептал, безжалостно сотрясая мою не выспавшуюся плоть:
– Вставай, ядрена копоть, вставай, сколько можно дрыхнуть!
Большая светящаяся стрелка часов накалывала цифру одиннадцать, маленькая любовно прижималась к тройке. Жить не хотелось, хотелось только спать. Но чувство воинского долга, в сочетании с безжалостной рукой напарника, спешащего сдать вахту и завалиться еще на пару часиков, сделали свое дело. Я оттолкнул Мотю и, стараясь не шуметь, потащился в туалет.
Здание Усыпальницы лучилось, точно подсвеченный изнутри янтарь. Среди кромешной тьмы, плотно окутавшей Хеврон, оно казалось чем-то ирреальным, будто корабль инопланетян, приземлившийся на вонючей помойке. Стояла глухая тишина, нарушаемая редким перебрехом собак. Окрепший ветер, вместо освежающего прикосновения, остро леденил. Ежась, я расхаживал взад и вперед по пятачку пентхауза, не в силах оторвать глаз от космического зрелища Пещеры Патриархов.
На следующее утро нас привезли ко входу в еврейскую часть Усыпальницы, и сдали под начало старшины, командующего караулом. То, что называется усыпальницей, представляет собой огромное сооружение, возведенное царем Иродом над пещерой, в которой, по преданию захоронены четыре супружеские пары. Чтобы попасть в здание нужно подняться по широкой лестнице, на высоту примерно пятнадцати метров. Пол здания, выложенный огромными плитами из блестящего от старости камня, является потолком первого этажа, закрытого для посещений. Вход в пещеру расположен именно там, где-то далеко внизу, но туда, судя по рассказам, после строителей Ирода уже никто не спускался.
Здание сложено из гигантских шершавых блоков, края которых оплыли от времени. Меня с Моти поставили на входе, проверять посетителей еврейской части. Задача, прямо скажем, далекая от боевой. Еврейские посетители – поселенцы из Кирьят-Арба или туристы, опасности не представляли, вели себя смирно, раскрывая по первому требованию сумки и рюкзачки. Было, правда, несколько заядлых поселенцев в больших вязаных кипах и с выражением непримиримой гордости на лицах. Проверке они подчинялись неохотно, и язвительно кривя губы, всем своим видам показывали, что процедура сия оскорбительна и незаконна.
– Послушай, брат, – сказал одному из них Моти, когда тот уж особенно презрительно скривился. – Я ведь только резервист. Тебя через пару месяцев тоже призовут, поставят где-нибудь и прикажут копаться в чужих сумках. Если ты хочешь протестовать, иди к моему начальству. Но со мной то зачем воевать?
Поселенец примирительно улыбнулся и протянул свой рюкзачок. Эту же тираду Моти произнес перед каждым из «недовольных». Не могу сказать, что проблемы на этом кончились, но нести службу нам стало куда спокойнее.
Поток посетителей бурно струился рано утром, перед началом молитвы, часам к десяти превращаясь в тоненький ручеек, узкую блестящую полоску, толщиной в карандаш. Днем приезжали туристы. Напуганные поездкой через арабские деревни в автобусе с бронированными стеклами, они вели себя тише самых тишайших овечек, взирая на армию с благоговением и благодарностью. Во второй половине дня, перед полуденной и вечерней молитвами, карандаш снова превращался в поток. Но, в общем, служба оказалась несложной, а прохлада, сохранявшаяся под массивными сводами усыпальницы даже в самую жестокую жару, делала ее почти приятной.
Маета проверок не располагала к ведению сердечных бесед, зато вокруг было на что посмотреть. От царя Ирода сохранились только стены, а от двухвекового присутствия крестоносцев не осталось даже следа.
