два национальных (немецкий и финский) и два коммерческих. Граждане Североросской Народной Республики с удовольствием смотрели западные развлекательные передачи, а зачастую и новости, что больше всего бесило Павла. МГБ боролось с этим, как и с прослушиванием радиостанции «Свободная Северороссия», передававшей программы специально на восточные территории, однако изменить ничего не могло. Да Павел и сам понимал, что карательные меры — это стрельба из пушки по воробьям. Нужно было придумать противовес, адекватный ответ. Но какой?
Смотреть ежедневные новости в девять вечера стало для Павла традицией, но сейчас был особый случай. Диктор должен был зачитать его обращение к народу. Ничего особенного, обычный призыв усилить бдительность и сплотиться вокруг североросской объединенной народной партии, но как важно ему сейчас в очередной раз подтвердить свою позицию. Два месяца назад ушли советские войска, и он стал уделять еще больше внимания пропаганде. Вначале ему казалось, что Берия предал его, оставил одного против всего капиталистического мира. Но дни шли, а ничего не происходило. Москва несколько раз подтвердила в своих заявлениях, что не допустит вмешательства Вашингтона и Лондона в дела центральноевропейских стран. «Похоже, — думал Павел, — Берия действительно решил снизить напряженность на севере. Он, конечно, имеет другое видение будущего социализма, но не такой же он человек, чтобы сдавать своих. Он все же коммунист».
Теперь Павел уже видел в выводе советских войск новый шанс. Исчезла угроза оппортунистического переворота, можно было продолжить социалистическое строительство без оглядки на перегибы Москвы. «Ничего, — думал Павел, — в сентябре в Берлине состоится конгресс Второго коминтерна. Там провозгласим новую линию. Мы еще поборемся. Мы еще развернем мировое коммунистическое движение. Как сказал тот? Мне отпущено больше восьмидесяти лет, надеюсь, в здравом уме и трезвой памяти. Сейчас мне шестьдесят один. Еще двадцать лет я смогу работать на благо социализма. Подождите, даст бог, я еще увижу красное знамя над Петербургом, как увидел его над Новгородом и Берлином. Хотя наше знамя не совсем красное, оно красно-зеленое, с учетом традиций. Какая чушь! Мы создадим новые традиции. Мы построим новый мир. Прекрасный и чистый. Что бы ни говорили, новое всегда рождается в муках и крови, но может быть чистым».
Из телевизора донеслась бравурная музыка, и на экране появилась заставка новостей. Павел сосредоточился. Вот сейчас возникнет диктор и начнет читать воззвание. Да, вот он, одет как и положено… а нет. Галстук в какую-то белую полосочку. Надо сделать замечание Шилову, директору телевидения. Слишком распустил своих…
Ровным, хорошо поставленным голосом диктор начал зачитывать воззвание. Павел вслушивался, правильно ли диктор ставит акценты, достаточно ли четко выговаривает слова.
— Папа! — Растрепанная голова Клары появилась в дверном проеме.
В отличие от Розы, которая давно уже вила семейное гнездышко в Москве и подарила Павлу очаровательных внука и внучку, у Клары личная жизнь не складывалась. Ей был тридцать один год, но она все еще жила с отцом, взяв на себя заботу о доме и о нем. Она одевалась безвкусно, носила очки в толстой роговой оправе и до хрипоты спорила с Павлом о методах социалистического строительства. МГБ даже докладывало, будто она связана с диссидентскими элементами в Новгороде и Архангельске. Павел не верил. Молодая девушка, думал он, романтика. Возомнила, что социализм можно в белых перчатках строить… Смешно.
— Что? — недовольно отозвался он. — Пятнадцать минут подождать нельзя?
— Папа, это срочно, — почти прокричала она. — Там, по радио «Свободная Северороссия»…
— Я же запретил слушать эту гадость! — гаркнул он.
— Да замолчи ты! — вскинула она руки. — Там передают заявление Татищева. Он говорит, что намерен объединить страну и восстановить на всей ее территории конституцию восемнадцатого года. Объявил о всеобщих президентских и парламентских выборах, назначенных на первое сентября.
— Что?1 — Павла как пружиной выбросило из кресла.
Через несколько секунд он уже стоял в Клариной комнате, склонившись к радиоприемнику, из динамика которого звучало обращение Татищева, Алексея, Лёхи.
В прихожей зазвонил телефон. Выскочив из комнаты, Павел сорвал трубку и прорычал:
— Слушаю.
— Павел Васильевич, — раздался в трубке взволнованный голос Рудольфа Кренца, министра госбезопасности, — по петербургскому радио…
— Знаю, — бросил Павел. — Через двадцать минут в моем кабинете с текстом обращения Татищева.
Он опустил трубку на рычаг и быстрыми шагами направился к шкафу с костюмами.
Желтый диск солнца уже вставал на востоке, когда Павел, скрежеща зубами, подошел к окну. Даже до его кабинета доносился гомон толпы, собравшейся на митинг у Ярославова дворища.
«Вече, — раздраженно подумал Павел, — мать их!» Еще вечером, в одиннадцать часов, когда ему доложили, что народ начал стекаться на несанкционированный митинг, он приказал разогнать и был обескуражен ответом, который услышал через пятнадцать минут от начальника городской милиции: «Там полгорода, товарищ президент. При разгоне могут пострадать женщины и дети. Я не поведу туда людей». Это не была просьба отменить приказ. Павла проинформировали, что приказ не выполнят. Чтобы не напрягать ситуацию, Павел пока не распорядился арестовать начальника милиции. Надо было вначале переломить ход событий другими методами.
Он послал на площадь заместителя по идеологии Щербакова. Если бы его побили, закидали камнями! Тогда бы Павел знал, что делать. Щербакова освистали и осмеяли. Вернувшиеся с площади агенты доложили, что большинство поддерживает обращение Татищева, и обсуждается лишь одно: идти ли захватывать органы власти сейчас, или дождаться ввода западных войск. К часу ему сообщили, что такие же митинги проходят в Архангельске и Старой Руссе. К двум часам митинговали уже все города и большинство поселков.
Павел отдал приказ привести войска в боеготовность, но в три маршал Цанге доложил, что не уверен в благонадежности армии. Где-то идут митинги, где-то войска отказываются покидать казармы. Разведка донесла, что войска западной Северороссии концентрируются у границы. Пограничники передали, что с восточной стороны к пропускным пунктам стекаются местные жители с намерением не дать пограничникам вести огонь по переходящим границу западным войскам. В руках у людей были цветы.
В четверть четвертого из Архангельска сообщили, что экипаж одного из минных тральщиков выбросил за борт политрука и поднял неизвестно откуда взявшийся флаг западной Северороссии.
Доведенный до предела Павел метался по своему кабинету. Отдавал приказы, получал ответы… или не получал. То, что оказать нормальное сопротивление врагу не удастся, становилось все более ясно, но более всего удивляла его позиция населения. «Почему? — твердил он. — Мы ведь хотели им счастья. Почему они предали нас?»
В пять утра он позвонил Берии с просьбой о военной помощи. Лаврентий Павлович обматерил его и гаркнул напоследок:
— Если я вмешаюсь, в игру вступит Вашингтон. Я же говорил тебе: не провоцируй. Разбирайся сам. — В трубке раздались короткие гудки.
Сейчас, стоя у окна и кусая губы, Павел думал только о том, дать ли приказ об открытии огня по войскам противника или постараться избежать жертв. Но второй вариант будет означать капитуляцию без боя. Чтобы этого не допустить, надо немедленно распорядиться о разгоне митингов, повторить приказ войскам. Машину еще можно запустить. Если не сработало убеждение, сработает страх. Для них, для их же пользы. Это жертвы, но во имя…
Дверь открылась, и в кабинет без доклада вошел Кренц.
— Павел Васильевич, — произнес он, — там на митинге выступает ваша дочь.
— Клара? — встрепенулся Павел. — Что она говорит?
— Призывает войти в единую Северороссию, восстановить буржуазную демократию, и все прочее в том же духе.
— Черт! — Павел быстро подошел к столу. — Выводите спецполк.
— Есть еще одно, — потупился Кренц.
