И, почёсываясь сладко об угол избы:
— Казною бы денежной того гуся начинили.
Собрав на лугу всю деревню, ходоки рассказали о требовании дьяка.
— Авось и впрямь заткнём ему пузо гусем тем, — предложил неуверенно один из крестьян.
На него набросились с кулаками.
— Не впервой нам посулы Микиты! Нынче ему гусь полюбился, к завтрему ягнёнок занадобится.
Спор разгорался. Визгливые бабы причитали, точно над покойниками, и упрашивали мужей отказаться от похода на слободу, где ждут их пищали, пушки и стрелы.
Ложился вечер. Из-за ракит, что склонились дремотно над рекой, выглянул месяц, запорошил серебряной пылью темнеющий лес и лёг мёртвым румянцем на тихой глади воды.
Из-за кургана матовым призраком вынырнул всадник.
— Князь Симеон… — узнали холопи и растерянно отступили к деревне.
Старик ходок неожиданно оживился.
— А не бить ли челом боярину на Угря?
Гордо переступал по тающей в лунных тенях дороге дородный конь. Склонив на грудь голову, потряхивался в седле Ряполовский. За ним трусили на клячонках холопи.
— Тужит. С туги прохлаждается, — сокрушённо вздохнули бабы.
— Затужишь, коли ныне и род не в род, и господарство не в господарство, — поддакнул старик и перекрестился.
— Тьфу! — зло сплюнул приземистый мужичонка. — И откель у них така заботушка об отечестве княжеском?
Старик окрысился.
— Ныне-то краше тебе, при служилых?!
— А и не краше — едина стать! И с желчным ехидством спорщик ткнул рукой в сторону боярской усадьбы: — Хлеба-то небось колико было? Куда подевал? — Он свирепел с каждым словом, смешно подёргивал головой и, перебегая от одного к другому, брызгал слюною в лицо: — Бога бы вспомянули! Отпустили бы бояре те хлебушка! Людишки мрут, а они дорожатся! Дождутся ужо! Не яз буду — дождутся!
Заметив холопей, Ряполовский пришпорил коня. Толпа упала ниц.
— Покажи милость, выслушай смердов!
Симеон приказал всем подняться.
— Обсказывайте, на что печалуетесь.
Ходоки передали разговор свой с Угрём.
Симеон затеребил взволнованно бороду и с горечью подумал:
«При Василии Иоанновиче попечаловались бы вы князь-боярину на царёвых дьяков».
Но, едва выслушав холопей, гневно потряс кулаками:
— Изведут вас те дьяки да дети боярские!
— Изведут, господарь!.. — ответила хором толпа. Подавив двумя пальцами нос, князь грузно навалился на тиуна и сполз с коня.
— Коли любо вам слово боярское, — уповайте на милость Божию да не шевелите перстом для того дьяка.
В толпе зашушукались недоверчиво и заспорили.
— А не подашь ему мшела — изведёт.
Ряполовский сердито шлёпнул себя по обвислому животу.
— Думка была у меня после Сретенья[83] на Москве быть. Да, видно, утресь же укачу. — Ободряюще похлопав старика по спине, он сунул ему руку для поцелуя и взобрался на коня. — В думе, в очи царю поведаю, како дьяки людишек изводят неслыханно.
— Обскажи ты царю…
— И обскажу!
Всю ночь не спал Симеон, кропотливо обдумывая каждое слово, которое скажет царю в присутствии всех Загряжских и Биркиных.
«Пускай-ко прознает, како при страдниках! Пускай похвалится, что возлюбленные старосты его из худородных мене чинят людишкам убытков, нежели мы, господари».
Под утро он забылся. Сквозь сон почудилось, будто кто-то задвигал столом.
Приоткрыв смежающиеся глаза, князь похолодел от ужаса: перед ним стоял Грозный.
— Тужишь? — тихо спросил царь и оттопырил кверху клинышек бороды.
— Тужу!.. — через силу выдохнул Симеон и почувствовал, как шевелятся корни волос. — Такая туга, госуд…
Он не договорил и забился в жестоких рыданиях.
— Афанасьевич! Князь! — шепнул растроганно царь и сам вдруг заплакал. — Не надо, Афанасьевич, не надо же, ну, не надо! А детей боярских нынче же яз на дыбу возьму.
С трудом оторвавшись от подушки, боярин приник в благодарном поцелуе к царёвой руке.
— Дыбой их, государь, пожалуй их дыбой! — И, заискивающе заглядывая в ястребиные маленькие глаза:- А гуся того мне. Мне, государь! — Он вскочил и больно вцепился в плечо Иоанна. — Мне! Мне гуся! Дабы не запамятовали холопи, что токмо мы вольны над их животами! Мы, а не Биркины!
Грозный отвернулся к окну и неожиданно ухарски свистнул.
Симеон оторопело попятился к двери.
— Куда?!
Взвизгнул тяжёлый посох.
— Вот тебе Биркины!
Князь оглушительно вскрикнул и… пробудился.
На пороге, усердно сплёвывая через плечо, стоял объятый страхом тиун.
Грязно-серыми лохмотьями рукавов протирало запотевшую слюду оконца старчески-немощное, слезливое утро.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Иван-царевич принял от Грозного посох и поставил его подле своей лавки.
— Так-то, батюшка, краше. — И, улыбаясь светлыми глазами своими, налил отцу березовца.
Иоанн обнял царевича.
— Не от злого сердца, а подобру бываю яз, Ивашенька, неласков с тобой.
Он ткнул пальцем ввысь, потом — в пол.
— Един на небеси Бог, един царь на земли.
Царевич с пренебрежением передёрнул плечами.
— Един царь, сказываешь? А земщина?
По его продолговатому лицу тёмною рябью скользнула судорога.
— Коли б моя воля, батюшка, яз бы всю земщину в бочку железную да в Москву-реку!
Стоя смиренно у двери, слушал беседу Борис Годунов.
Маленькие глаза царя перекосились в сторону советника.
— Добро молвит царевич, а либо по младости лет кипятится?
Руки Бориса как-то сами собой, без участия воли, легли крестом на груди, а спина согнулась почтительным полукругом.
— Бог глаголет устами младости.
Грозный нахмурился. Иван победно запрокинул голову.
— Дозволь молвить, — заискивающе попросил Годунов и, дождавшись кивка, продолжал: — Токмо ежели всех единым духом в Москву, — не запрудило бы.
Он сжал кулак и сладострастно раздул ноздри.
