Лицо царя вспыхнуло.
— Дай-кось поглазеюсь яз в басурменово умельство!
Вздрагивающие пальцы охорашивающе забегали по растрёпанным усам и бороде.
Но чем дольше гляделся Иоанн в зеркальце, тем угрюмее сходились брови и блекли глаза.
— Нет, где уж нам женихаться! — печально свесил он голову и выронил из рук зеркальце.
Годунов возмущённо вскочил.
— Ты что же, преславной?! В полсотни с малым годов уже и не женихаться?! Да ежели что… да ежели Бог даст — засохнут коросты на тебе, любой молодец позавидует велелепию лика твоего пресветлого.
Царь невольно выпрямил спину и молодцевато прищёлкнул.
— Да оно, ежели на то пошло, и впрямь полсотни с малым — не великая ещё кручина.
Он неожиданно громко окликнул Евстафия. Протопоп сейчас же появился у двери.
Грозный поманил его пальцем и уставился с верой на образ.
— Не утешение ли от Господа сия весть аглицкая?
Духовник, не поняв, осклабился.
— Аль не услышит Господь усердных моих молений?!
Истомно потянувшись, Иоанн улёгся в постель.
— Ежели с агличанкой побраться, — раздумчиво протянул он, — быть в те поры Русии…
— В торгу великом со басурмены! — торжественно досказал Борис.
Евстафий неодобрительно покачал головой.
— Дозволь, преславной!
— Сызнов канонами потчевать будешь?
— Не положено православным при жёнах здравствующих жених…
— Прочь!
Едва духовник шмыгнул в сени, царь привлёк к себе Годунова.
— Ни единый, опричь тебя, не разумеет заботы моей.
И, точно оправдываясь перед собой:
— Господь-то всё зрит…
Всю ночь, провёл Грозный с пятой женой своей, Марией Нагой[139] .
Давно уж Мария не видела мужа таким заботливым, нежным и ласковым. Изо всех сил стремясь поддержать доброе настроение царя, она в то же время зорко следила за каждым его движением и порывом, тщетно стараясь понять, искренен ли он или прикидывается.
Под утро Иоанн вдруг закручинился.
Царица робко прижалась к его груди.
— Не уйти ли, мой милостивец? Не опостылела ль яз тебе за долгу ночь?
— Куда? Куда идти тебе… — мягко погладил он её тёплую щёку. — Куда идти, ежели всюду вороги нас стерегут?
Его голос зазвучал туго натянутой струной.
— Замышляют противу нас с тобой, Машенька. Да и не токмо нашего живота ищут, но и младенца безвинного Димитрия[140] сулят смертью извести.
«Вот она, ласка его!» — подумала с тоскою Мария и чуть отодвинулась.
Царь любовно заглянул в её глаза.
— Ты не тревожься. Яз всё надумал. Покель жив, волос не упадёт с головы твоей.
И вкрадчиво:
— Порешил яз схоронить тебя со Димитрием до времени в Угличе…
До заставы провожал Иоанн жену и сына.
С умилением следили советники и стрельцы за тем, как царь, едва сдерживая рыдания, срывающимся голосом благословил в последний раз отъезжающих.
Уже колымаги скрылись за лесом, а Грозный всё ещё, заломив руки и подавшись туловищем вперёд, продолжал с надрывом взывать в пространство:
— Господи! Сбереги! Наипаче помилуй плоть и кровь мою, Димитрия-младенца!
В первое же воскресенье царь пожелал принять в Кремле аглицких гостей.
Советники с утра обрядились в лучшие свои одежды.
Стрельцы завалили приёмный терем ворохами соболиных, росомашьих и бобровых шуб, куньими шапками, слитками золота и блюдами, полными драгоценных камней.
Царь сидел на высоком дубовом кресле и, выслушивая приветствия, небрежно перебирал в руке изумрудные чётки.
Когда толмач кончил, — старик англичанин, не выдержав, склонился над золотым слитком.
Гордая улыбка чуть шевельнула морщинки на лбу Иоанна.
— Ты поведай ему, — подмигнул он толмачу, — что злата у нас яко листьев на земли в лесу по осени: тако и треплется под ногами.
И, наклоняясь к гостю, по-детски причмокнул:
— Ударишь челом, яз для потехи Москву всю златым мостом покрою.
Выслушав толмача, англичане, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, с сугубым вниманием принялись разглядывать выставленное напоказ добро.
Борис поклонился Иоанну:
— Не упрел ли ты, преславной? Разоблачился бы!
Не дожидаясь согласия, он снял с приподнявшегося молодцевато Грозного две шубы, верхний кафтан из объяри, другой — из тафты, с золотом и алмазами, третий — из голубого атласа, с хризолитами и рубинами, и четвёртый — алый, шёлковый, с яхонтами и сапфирами.
Старик гость что-то шепнул соседу.
Царь насторожился.
— Никак, сдаётся, про варваров помянул басурмен!
Толмач схватился за голову.
— И в думке не было, государь!
Но Иоанн гневно толкнул толмача посохом и жутко уставился на Бориса.
— Не впрямь ли языки правду болтали, будто басурмены варваром меня обзывают?
Борис умоляюще сложил руки.
— А ежели и правда, — не гневайся покель. Не то придут гости в землю свою, королеве чего доброго лихо про тебя наболтают, царь.
Грозный сразу стих и уже милостиво похлопал толмача по плечу.
— Яз ведь без умыслу…
Перед тем как отправиться в трапезную, царь вдруг засуетился.
— Эка память стала!.. Кликни-ко, Друцкой, золотаря, покель сызнов из головы вон не ушло!
В сенях он передал золотой слиток давно поджидавшему умельцу и строго погрозился:
— Токмо допрежь того, как блюдо будешь творить, за весом в оба глазей. Сам ведаешь, что все русийские мои — воры!
Старший гость добродушно хихикнул.
— А и вы, ваше величество, русийской!
Грозный сдвинул брови:
— Кой яз русийской! Русийские — варвары, а мои предки были германцы!
А про себя злобно подумал:
