предусмотрительно оставленный на соседней улице и, соблюдая абсолютно все правила дорожного движения, отправилась домой, избегая центральных улиц и больших перекрестков. Боялась она не столько милиции, сколько гигантских автомобильных пробок, в которых можно было застрять как минимум на полчаса. Ей же нужно было спешить, совсем скоро дети проснутся, и их нужно было покормить, помыть, провести медицинский осмотр, перепеленать и уложить спать обратно.
Жила Анна Семеновна, собственно не в самом городе, а в пригороде. Ее уже порядком обветшалый дом, построенный мужем почти сорок лет назад, стоял у самого леса. С одной стороны, это, конечно, было здорово – пройдя всего каких-то пару-тройку метров от огорода, в лесу можно было собрать грибов, ягод, или даже просто посидеть у деревьев, отдыхая от суеты. С другой стороны, близость леса позволяла гостям Анны Семеновны, которых она не хотела показывать соседям, тайно приходить к ней в дом. Конечно, иногда ей было страшно. Особенно когда в криминальных новостях в очередной раз передавали сообщение о новом маньяке, убивающем одиноких женщин. Понятное дело, не радовали ее и известия о преступниках, бежавших из колонии строгого режима, расположенной неподалеку. Любой из них, по теории вероятности, запросто мог догадаться поискать укрытие где-нибудь в их местах, может быть, даже в ее маленьком домике. Впрочем, помня пословицу «береженого Бог бережет», Анна Семеновна давно уже как следует подготовилась к непрошенным визитам: орудия самообороны (топор, молоток, гаечный ключ, шило и прочие необходимые любой одинокой женщине вещи) были продуманно спрятаны по всему дому в укромных местах, откуда любое их них могло было в экстренном порядке извлечено и использовано по назначению.
Но то ли ей просто везло, то ли ее личный ангел хранитель хорошо работал, но за те сорок лет, которые она прожила в этом доме, ни одного не то что маньяка, даже самого завалящего грабителя встречать ей не приходилось. Отчего-то преступные элементы старались избегать этого мрачного места, подыскивая себе укрытие где-нибудь еще, а не в ее маленьком жилище.
Домик Анны Семеновны и в самом деле был мал. За все свои сорок лет существования большим и вместительным ему удалось побыть совсем немного – только в начале, когда он так выгодно смотрелся против строительных вагончиков, в которых на первое время обосновались некоторые из соседей Анны Семеновны. Сегодня же, когда большинство старых домов – ровесников жилища Анны Семеновны давно уже было снесено, а на их месте, как грибы после дождя, вырастали огромные уродливые монстры из красного кирпича, за массивными кирпичными заборами и кованными чугунными воротами, уютный одноэтажный ее домик казался маленьким и каким-то неказистым. Не прибавлял ему достоинства и покосившийся после смерти мужа забор. Даже разросшийся в палисаднике куст сирени, призванный радовать глаз своей бурной зеленью и нежной весенней лиловостью цветов, на самом деле только подчеркивал проступающую убогость жилища Анны Семеновны. На его ярком, веселом фоне как-то особенно жалко смотрелись и треснувшие наличники, и трещина в фундаменте, и покосившийся угол дома. Впрочем, все это саму Анну Семеновну ни чуточку не расстраивало: дом она свой любила и чувствовала себя в нем прекрасно.
О том, что жить они будут только в доме, Анна Семеновна договорилась с мужем еще до свадьбы. Поэтому все, что им подарили многочисленные родственники, пришедшие поздравить молодых или выславшие материальную часть своего поздравления в виде денежного перевода, было тщательно сложено, пересчитано и отнесено сначала в банк, а потом, по мере необходимости, переведено в различные строительные материалы. Строительство семейного очага Анны Семеновны растянулось на несколько лет. Первый год после свадьбы они жили то с ее, то с его родителями. Потом мужу на работе дали комнату в коммуналке на восемь семей. Родился сын. На полученном участке рыли котлован и заливали фундамент. Когда мальчик научился ходить, они с мужем начали возводить стены дома, при этом постоянно то «доставая» нужный кирпич, то цемент, то ругаясь с прорабом и рабочими, затягивающими стройку. Все это время Анна Семеновна мечтала о том, как она, наконец, войдет в свой дом, где не будет завистливых соседей, каждый раз подозрительно заглядывающих в твою кастрюлю и на глаз пытающихся определить качество мяса, плавающего в супе, а потом, сидя в своих таких же точно, как и у Анны Семеновны, тесных комнатушках, размышляющих о том, где соседка могла, во-первых, достать мясо, а, во-вторых, на какие доходы она это сделала. И даже если муж Анны Сергеевны зарабатывал достаточно, вкалывая на своем заводе по две смены подряд и уже которых год числясь в передовиках производства, даже если самой Анне Семеновне недавно выдали премию в честь Дня медработника, это ничего не значило. В государстве, где все были равны, выделяющийся даже несчастным дополнительным куском мяса сразу попадал под подозрение.
Счастье наступило только через три года, когда, наконец, была завершена черновая отделка дома и подведен газ. Поздней осенью, не дожидаясь окончания стройки, они переехали в новый дом. Крышу докрывали уже по холодам. И только когда ударили первые морозы, наконец-то утеплили окна, да так и зажили, пусть в недостроенном доме, пусть без побелки и даже местами с незакрепленными половицам, с неокрашенными окнами и с прислоненными к входной двери ящиками из-за отсутствия крыльца, но зато в своем собственном доме. И пусть у них почти не было мебели, пусть большинство отделочных работ им с мужем приходилось выполнять самим, учась часто только на собственном опыте, это все равно было самое счастливое время в ее жизни. Они были молоды, полны сил и, самое главное, были вместе. Да и ребенку, думалось, на свежем воздухе жить было лучше, чем в тесных стенах коммунальной квартиры.
Дом они потом достроили, поставили забор, разбили грядки и даже соорудили летний душ, эволюционировавший позже в настоящую русскую баньку, пусть небольшую, зато свою собственную. Анне Семеновне удалось даже маленький садик отвоевать у леса. Участок, выделенный им под строительство, был изначально невелик – государство не признавало частной собственности и всячески с нею боролось. Но точно так (а можете быть, даже сильнее) люди боролись за эту самую собственность, пусть даже и нелегальную. Муж Анны Семеновны долго договаривался с чиновниками, искал «нужных людей», и вот, наконец, им разрешили использовать дополнительно еще несколько соток пустыря. На них-то Анна Семеновна и разбила свой небольшой садик, в котором было все, что нужно настоящей семье с растущими маленькими детьми: несколько яблонь, стройные вишни у забора, аккуратные кусты смородины и крыжовника, а между ними – ровные грядки клубники, непослушные усы которой Анне Семеновне приходилось обрезать по несколько раз в год.
Так они и жили – своим хозяйством – пусть и небольшим, но зато личным. Несколько лет даже держали пару кур и петуха, но потом отказались – петух пропал (наверное, сказывалась близость к лесу), а куры перестали нести яйца, как-то заскучали и погрустнели. И хотя это вряд ли подняло им настроение, по решению семейного совета они были зажарены в ближайший же праздник.
Но нет ничего вечного. Счастье прошло, да и жизнь Анны Семеновны, по большому счету, тоже прошла. Сидя одной, пустыми и холодными от одиночества вечерами, ей все чаще и чаще вспоминалось, как мечтали они с мужем о собственном доме и как строили потом его. Как доставали дефицитные материалы, как учились премудростям строительных работ и как искали хорошего мастера, как уставали, но какой приятной была эта усталость. Не то что, сейчас, когда тяжелеют ноги, отказывают руки, часто схватывает сердце и болит душа.
Единственная радость, которая и осталась в жизни Анны Семеновны – это дети да внуки, но они далеко. Только несколько минут телефонных переговоров, почтовый перевод денег, полученных за очередную, подобную сегодняшней, работу, да замусоленный от частого просмотра старенький фотоальбом, со страниц которого смотрели на Анну Семеновну такие далекие, но такие родные глаза. Помогал ей и портрет покойного мужа, повешенный на самом видном месте – там, где Анна Семеновна могла бы в любой момент подойти, сесть, посмотреть на него. Мысленно поговорить, попросить совета. Она никому не рассказывала, но иногда покойный отвечал ей. Портрет его оставался все таким же бесстрастным, но в голове Анны Семеновны будто начинала сначала тоненько-тоненько звенеть струна, а затем раздавался голос – такой родной и такой близкий, который бы она не забыла не только за десять, но, наверное, и за сотню лет.
К голосу Анна Семеновна давно уже привыкла, ждала его, заранее готовила вопросы, которые хотела обсудить с мужем. Обдумывала аргументы, с помощью которых хотела что-то доказать, если дело дойдет до спора. Впрочем, сколько она помнила, поспорили они с голосом только однажды – как раз когда речь шла о то, ввязываться ей в подпольное акушерство, или нет. Голос тогда был категорически против, но Анна Семеновна, настояв, все равно сделала по-своему. К этому больше не возвращались, но она чувствовала, что именно здесь покойный муж был ею недоволен. Чувствовала, но сделать ничего не могла, потому что намного сильнее было жаль одинокую дочь с двумя детьми и сына, оставшегося без работы.
