относительную самостоятельность. Так обстояло дело, например, в средневековой Испании до начала Реконкисты: мавры, евреи и христиане прекрасно уживались друг с другом. Когда же натиск христиан усилился и арабское влияние на Пиренейском полуострове постепенно сошло на нет, национальные меньшинства моментально оказались перед очень жесткой дилеммой. Вопрос ставился предельно просто — жизнь или смерть. Не желавшие сменить свою идентичность или покинуть пределы страны были обречены на неизбежное уничтожение. Между прочим, именно тогда начался грандиозный исход евреев из католической Испании, увенчавшийся образованием иудейских диаспор в странах Западной Европы.
Продолжим нашу аналогию. В царской России жизнь у евреев тоже была не сахар. Над жившими в черте оседлости инородцами (возмутительная практика разделения людей на агнцев и козлищ) все время висел дамоклов меч погромов. И хотя эти погромы повторялись с убийственной регулярностью (возможно, при молчаливом попустительстве властей), теоретически любой погромщик все-таки действовал на свой страх и риск: его не только могли убить потенциальные жертвы (что и случалось время от времени), но и взять к ногтю государственные структуры, обеспечивающие правопорядок, буде такое распоряжение они получат. А вот когда нацисты провозгласили, что любой еврей подлежит немедленному уничтожению по причине неизбывной родовой его ущербности, дело приняло совершенно другой оборот. Теперь евреев стали убивать не за какие-то их вины (пусть даже гипотетические), а единственно потому, что они — люди другой крови. Собственно говоря, этим нехитрым рассуждением мы хотели проиллюстрировать на редкость банальную мысль: теория, возведенная в ранг государственной политики, как правило, всегда значительно хуже элементарной бытовой ксенофобии. К сожалению, эти тонкие материи не всем понятны. Когда писатель Виктор Некрасов призывал к покаянию по поводу безвинно убиенных киевских евреев, ушлые номенклатурщики сразу же взвились на дыбы: дескать, как можно — в Бабьем Яре нашли свою смерть люди самых разных национальностей. Кто спорит, отвечал Некрасов, но, смею вам заметить, что только евреи были убиты исключительно за то, что они евреи…
Глупо ломиться в открытую дверь. Любому непредубежденному человеку должно быть понятно, что система, нацеленная на геноцид, во сто крат опаснее вывертов самого неуправляемого сатрапа. Деяния душевнобольного Ивана Грозного, жарившего людей на сковородах, способны ужаснуть кого угодно, но и они меркнут на фоне замечательных преобразований Петра Алексеевича Романова. Статистика тоже на нашей стороне: если при Алексее Михайловиче количество преступлений, за которые по закону полагалась смертная казнь, приближалось к шестидесяти, то при Петре этот список увеличился аж до девяноста пунктов, то есть вырос, как минимум, в полтора раза. Точно так же трудно согласиться с теми, кто считает пытки в XVIII веке заурядной общеевропейской практикой. Имеется немало свидетельств, что Петр стремился спрятать свои пыточные камеры от глаз и ушей европейцев. Выходит, чуяла собака, чье мясо съела?
Конечно, иной читатель может возразить, что все эти перегибы, перехлесты и перекосы были попросту неизбежны. Что этой дорогой ценой были оплачены грандиозные реформы и небывалые свершения. Дескать, лес рубят — щепки летят… Разве кто-нибудь сегодня вспоминает, какой ценой были куплены успехи промышленной революции в странах Западной Европы? К сожалению, вся беда как раз и заключается в том, что никаких беспримерных прорывов и великих свершений не было и в помине. Итогом скоропалительных петровских преобразований стали не процветание и успех, а чудовищное разорение огромной страны. Стараниями Петра Россия оказалась на пороге национальной катастрофы неслыханного доселе масштаба.
И в этих словах нет даже тени преувеличения. Думается, излишне напоминать читателю, что вовсе не бороды и долгополые кафтаны стали причиной отставания России от западноевропейских стран. Реальные причины такого положения вещей коренятся совсем в другом и были не единожды разобраны по косточкам историками и политологами. На Руси практически полностью отсутствовало третье сословие, поскольку никогда не было сильных независимых городов. Между тем только деятельные и предприимчивые горожане, объединившиеся в торговые и ремесленные гильдии и создавшие органы самоуправления, могут стать той питательной почвой, на которой взрастет крепкое третье сословие. Конечно, города как таковые в наших палестинах были, но они отличались от вольных богатых городов Европы, как небо от земли. Российские города — это, по преимуществу, стольные грады, княжеские и боярские вотчины. Исключение составляли, пожалуй, только торговые республики Новгорода и Пскова, поддерживавшие тесные связи с Ганзейским союзом, но и они были уничтожены в ходе централизации XVI века, которая окончательно законсервировала феодальный тип отношений в обществе. А вот в Западной Европе такие богатые города, как Льеж, Антверпен или Милан, были серьезной и влиятельной силой, с которой не могли не считаться не только герцоги или графы, но и особы королевской крови. Воздух города делает свободным, говорили в то время. Между прочим, именно на горожан, кровно заинтересованных в отмене рутинных феодальных порядков, опирались европейские короли в своей борьбе с баронской вольницей.
Итак, отставание России от Европы, вне всякого сомнения, существовало, но до начала петровских реформ оно не было безнадежным. В предыдущей главе мы много и подробно писали об эпохальных преобразованиях Алексея Михайловича, Федора и Софьи, осуществлявшихся, в противовес Петру, последовательно и бережно. Совершенно очевидно, что Россия, понемногу расставаясь со стариной, стремительно выходила на рыночный путь развития, а торговля, частное предпринимательство и производство были практически свободны от опеки государства. Петр же, быть может, сам того не желая, развернул государственный корабль на сто восемьдесят градусов, загубив на корню всякую частную инициативу. Ту систему тотального поголовного рабства, которую он железной рукой внедрял, можно называть как угодно; хоть социализмом советского образца, хоть государственным капитализмом, — но ее суть от этого не изменится. Озаботившись развитием тяжелой промышленности, царь-реформатор закладывал верфи, строил бесчисленные заводы и фабрики. Но кто работал на этих заводах? Скажем, допетровский Пушечный двор не был, разумеется, частным предприятием, но работали там вольнонаемные и получали очень приличную заработную плату, а мастера имели даже свой цеховой знак. На петровские же фабрики и рудники людей сгоняли насильно, где они были вынуждены вкалывать с утра до ночи за миску баланды. Причем сплошь и рядом в работу отдавали навечно. Например, указ 1721 года гласил, что все промышленники, даже не дворянского происхождения, имеют право покупать деревни с крепостными, которых вправе заставлять пожизненно трудиться на заводах и рудниках. Иногда дело доходило до анекдота: выстроенные за казенный счет фабрики передавали частным лицам и компаниям, не спрашивая на то их желания. Вы думаете, мы шутим? Ничуть не бывало. Вот повеление царя от 1712 года: «завести за казенный счет фабрики и отдать их торговым людям, а буде волею не похотят, хотя бы и неволею». И как вы полагаете, уважаемые читатели, много наработает такой, с позволения сказать, фабрикант?
Давным-давно жил на свете царь Мидас, прославившийся тем, что все, к чему он прикасался, моментально превращалось в золото. В конце концов бедняга умер голодной смертью. История умалчивает, почему подданные легендарного царя не кормили его с ложечки, но миф не подчиняется законам формальной логики. Подобно Мидасу, Петр тоже умел творить чудеса, и прикосновение его длани точно так же бесповоротно меняло суть вещей. Вот только в итоге получалось отнюдь не золото, а совсем другой продукт, неизмеримо меньшей ценности. Едва ли не каждое его деяние почти неизбежно приобретало черты театра абсурда, и указ 1712 года ярчайшее тому подтверждение. Не менее великолепной иллюстрацией нашего незамысловатого тезиса может послужить и другой царский указ (от 1719 года), согласно которому всякий помещик подлежит беспощадному битью кнутом, если не доносит об имеющихся в его землях полезных ископаемых. Ну не бред ли это? Или, быть может, простодушный Петр полагал своих малограмотных помещиков искушенными геологами и рудознатцами? Сомневаемся, что хотя бы один из десяти российских землевладельцев мог ответить на простой вопрос, что такое эти самые полезные ископаемые…
При Петре полным ходом шло закабаление крестьянства. Из ограниченного в правах человека крестьянин превратился в раба. Конечно, и до Петра крестьяне уже были крепостными, но все-таки это был совсем другой статус: за ними сохранялось право перехода, а некоторые зажиточные крестьяне при Алексее Михайловиче имели даже собственных крепостных. Точно так же и в годы правления царя Федора крепостным никто не препятствовал реализовывать свое исконное право — право перехода в другие поместья. День, в который крестьянин мог покинуть одного хозяина и прибиться к другому, получил на Руси название Юрьева дня, а петровские преобразования поставили на нем жирный крест. В 1711 году Петр подписал указ «О крепости крестьянской». Отныне крестьянин превращался в абсолютно бесправного раба,
