В кузове, обнявшись — чтоб меньше качало, — стояли в заляпанных ватниках ребята, назло холоду и усталости орали песню. Кто сидит за баранкой, Женя не разглядела. Как раз потому, что хотелось разглядеть.
Мальчишки тоже не заметили Женю. Переваливаясь, обдирая бортами кусты, грузовик ушел, скрылся в сумерках. Недолго слышалась и песня, — эхо в тайге отозвалось приглушенно, потом еще слабей, и смолкло.
Вздохнув, Женя опять пошла по дороге.
На просеку она выбралась, когда уже совсем стемнело. Не было видно ни пней, ни поваленных деревьев, только мерцал снег да вдали, на бледном небе, чернела поднятая вчера угловая мачта.
Пикет 200 находился на склоне сопки. Это была просто яма, сверху закрытая брезентом. Женя отогнула его и спустилась вниз.
Там было как в землянке: низкий потолок над головой, топящаяся железная печурка, на стенах поблескивает оттаявшая глина, сыплются камешки.
Посредине ямы — два столба — бетонные фундаменты. На них будет поставлена мачта.
И вся работа Жени заключается в том, чтобы сидеть здесь до утра, топить печку и греть эти фундаменты.
Женя уже бывала в таких котлованах, видела, как дежурят истопницы, и знала, что ничего трудного в этой работе нет. Только не трусить, не думать о своем одиночестве, не пугаться шума деревьев — и все будет в порядке.
Она открыла печную дверцу, пристроилась у огонька и, чтобы скоротать время, достала из кармана ученическую тетрадь и стала писать домой письма.
Шелестело пламя в печке, порой в дровах что-то пищало, позванивало; железная труба накалилась до малинового цвета, и по ней пробегали белые искры. Непонятно чем, но огонь успокаивал, было приятно чувствовать ласковое, домашнее тепло, и Женя вскоре как будто забыла, что сидит она не в обжитой палатке, а в темном котловане, на глухой просеке, и на все четыре стороны простерлась вокруг нее ночная, заметенная снегами тайга.
Сначала Женя написала матери, затем принялась за письмо для Леши. Она думала, что напишет сегодня как-то иначе, но, то ли от робости, то ли по привычке, стала рассказывать, что она делала днем, какие мысли приходили ей в голову, о чем она вспоминала и чего ей хотелось, — в общем, то же самое, что писала каждый день. И, как всегда, письмо получилось длинным и немножко грустным.
Женя перечитала его, поправила две случайные ошибки и задумалась.
Можно это письмо отправить. Все равно иначе не напишешь, просто не хватит духу. И Леша будет верить, что по-прежнему ничего не изменилось. Но только надо ли? Зачем?..
Женя подержала аккуратно сложенные листки на ладони, усмехнулась и вдруг — толкнула в огонь.
Бумага вспыхнула, почернела, потом превратилась в серый пепел. На сером остались странно помельчавшие, крошечные буквы — они словно цеплялись, не хотели исчезать. Женя дунула — и развеяла их. Не надо обманывать человека.
Леша остался в Нивенске, в родном городке, который отодвинулся теперь, ушел на край света.
Женя могла представить себе все его улицы, пестрые крыши с кривыми антеннами, похожими на удочки, пыльные сады, водокачку, поля за рекой. Как будто ничего не забылось, но какое это все далекое, давнишнее!
И даже Леша, милый человек, и тот словно потускнел немножко, хотя Женя совсем не желала этого.
Леше вообще не везло. Видно, такая уж была у него злая судьба…
Он учился вместе с Женей, только был на год моложе. Ходил всегда такой сердитый, словно ему только что оспу привили, — брови нахмурены, руки в карманах, и чуть что — лез в драку.
В седьмом классе выпилил из медного пятака колечко и молча сунул Жене. Это был знак, почти объяснение. Женя три дня бегала сама не своя, не знала: принять или отказаться? Потом взяла.
После этого Леша имел право провожать ее домой, сидеть рядом с нею на школьных вечерах. Но вся беда заключалась в том, что Леша был на голову ниже ростом, и поэтому на людях к ней не подходил. А провожал домой только в зимнее время, когда было совсем темно.
Все-таки Женя хранила колечко — не дорог подарок, дорога любовь… Но Леше не везло. Все выпускники из Жениного класса уговорились ехать на стройку в Сибирь. Леша тоже хотел поехать, собрался бросить школу — не позволили.
И колечко Женя не уберегла. Перед самым отъездом умывалась в саду, сняла колечко и положила на лавку. Пришла соседская пестрая телушка и слизнула его…
Уезжали из Нивенска, конечно, ясным днем, и Леша даже не мог подойти к ней на вокзале, чтобы попрощаться. Так и стоял в стороне, сверлил глазами молоденького инструктора из райкома, который, произнося речь, обращался почему-то к одной Жене…
Длинна до Сибири дорога! Качаясь, проносился поезд сквозь березовые рощи, вылетал на солнечные поля, крутилась цветная земля в окнах. Раньше Женя никуда не выезжала из Нивенска, все ей было в диковинку. Но Лешу не забывала, — и с дороги, и потом, когда прибыли на место, каждый день отправляла письма, рассказывала о житье-бытье.
Добровольцев послали строить линию электропередачи. Она протянулась на пятьсот верст, и палаточный городок, раскинутый строителями, совсем затерялся в тайге, — до ближайшего райцентра за сутки не дойдешь.
Женя ничего не скрывала, выкладывала все переживания. Леша умный, он поймет. Писала, что никак не может привыкнуть к новому месту; другие ребята помаленьку обживались, осваивались, а она ходила первые дни как прибитая. Перед глазами все еще мелькала дорога, и Жене казалось, что ее пронесло по этой дороге какой-то шальной силой, словно льдину в половодье, так, что и не успела оглянуться.
Наверно, от этого она так боялась растерять свои старые привычки. В школе она повязывала волосы ленточкой — между прочим, это нравилось Леше — и теперь, как бы ни уставала, делала такую же прическу. Ленточка выцвела, обтрепалась, но Женя все равно стирала ее через день и закатывала в бумажку, чтобы за ночь выгладилась.
Все подруги давно научились носить портянки, а Женя по-прежнему надевала чулки, хотя они ужасно протирались в резиновых сапогах и приходилось штопку накладывать на штопку.
Она жаловалась, что не может привыкнуть к шумной столовке, тряским грузовикам, развозившим строителей на пикеты, к таежным болотам, злоедучему гнусу, от которого разносило носы и щеки…
Девчонки стали неузнаваемы. Даже лучшая подруга Идка Лепехина, которая в школе была такой же тихоней, как Женя, совсем переменилась. Ходила теперь в шароварах, ругалась отчаянно, за один присест могла съесть кирпич хлеба и банку сгущенного молока.
А Женя чувствовала, что остается прежней, — даже смотрела вокруг удивленно. Когда неслышно входила в палатку в своем чистеньком ватнике, с розовой лентой на волосах, казалась среди подруг чужой и нездешней.
Леша отвечал, что как раз это и хорошо, пусть Женя только надеется, не забывает; будущей осенью он тоже приедет на стройку, и все опять пойдет, как в Нивенске…
И Женя надеялась. Она совсем не хотела забывать Лешу. И не виновата, что случилось иначе.
Миновало короткое лето, осенние дожди надымили в тайге, прибили гнус. Хрустнули первые морозцы. Потом замело снегами, засыпало тайгу…
В это время и появился на участке человек, про которого Женя ничего не писала домой.
Дрова начали прогорать. В трубе затихла тяга, и стало слышно, как с мокрого брезента падают капли. Потом снаружи донесся шорох, свист, низкий гул, — это под ветром волновалась тайга.
Женя пошевелилась, разминая затекшие ноги, затем встала и полезла вверх. Надо принести поленьев, — мальчишки затопить-то затопили, а дрова оставили где-то наверху.
В разгоряченное лицо плеснуло холодом. Мороз к ночи завертывал все сильней. Опустив за собой брезент, Женя распрямилась.
