сорвало. Над головами у нас, тягуче распиливая воздух, что-то проносится и брякает о дорогу. Я не догадываюсь, что это, а Петя приседает и ойкает:
— Пресвятая мать-демобилизация! От пули не погибнул, так черепица башку срубит… Ить как!
Теперь сквозь вой ветра я слышу, как наверху, в клубящейся тьме, трещат доски на крыше казармы. Хлестнув брызгами, пролетает еще черепичина… Я закрываю голову рукой и с маху натыкаюсь на борт грузовика.
Мы вваливаемся в него, садимся на мокрый пол. На плечи нам лезут остальные солдаты, перекатываются кубарем… Машина резко берет с места, а мы сидим, плотно стиснутые, и даже не качаемся, когда кузов кренится на поворотах. В затылок мне кто-то горячо дышит, сбоку привалилась широкая, круглая, как афишная тумба, спина сержанта Лапиги, по колену ерзает чей-то сапог…
Сгорбясь в три погибели, Петя чиркает спичками, — все же хочет наладить курево. Запалить цигарку ему удается, но проку от этого мало. На ветру цигарка горит стремительно, как бенгальский огонь, и в одну секунду рассыпается искрами.
— Н-да, — говорит Петя. — Каюк табаку, пропали денежки…
Нарастает кипящий гул — мы въехали под деревья. Хлестко стегают по кабине мокрые ветки. Я отворачиваюсь, ставлю торчком воротник.
Сонная одурь у меня прошла, в голове свежо, ясно. И я вдруг задумываюсь над тем, как любопытно все складывается.
Вот спали спокойно десятки людей, видели сны, далеки были в мыслях и от казармы, и от этой ночи. Но раздалось короткое слово, и люди уже одеты, вскочили в машину, едут куда-то сквозь тьму, ветер, дождь… Им это привычно: позвала служба.
Но и для меня, оказывается, это стало привычным. Вот еду и не удивляюсь, будто всю жизнь поднимался ночами по тревоге…
Неисповедимы пути солдатские.
Говорят, что нет уже в армии таких подразделений, каким был наш инженерный батальон. А жаль, честное слово. Пригодился бы многим.
Попал я в него неожиданно.
Инжбатовский писарь, отслужив положенный срок, увольнялся в запас. Взамен понадобился грамотный человек; в штабах тренькнули телефоны, был отдан приказ — и меня, вчерашнего новобранца, послали на новое место.
Я еще не стоптал первой пары сапог, гимнастерка на мне топорщилась как накрахмаленная, и, снимая головной убор, я еще по привычке ловил пальцами козырек, позабыв, что на мне пилотка, а не гражданская кепочка… Я и знать не знал, что такое инжбат.
И в первую же полночь, едва я сомкнул веки, прогремела команда: «Подъем!» — прибыл эшелон с инертными материалами. С меня стянули одеяло.
Я попробовал возмутиться: сказал, что не спал двое суток, едучи в поезде, и подняться не могу. Все напрасно. Здоровенный командир отделения Лапига стоял надо мною, как медведь на дыбках, глядел непреклонно:
— Приказано поднять всех.
И не успел я очнуться, как уже шагал в строю, с лопатой на погоне, и толстым со сна голосом подхватывал бравую песню:
Каждому брату досталось разгружать по вагону. С непривычки я взялся за дело ретиво, через полчаса набил на руке мозоль, плюнул и сел перекуривать. Я начал понимать, что такое инжбат.
С затаенной тоской я поглядывал на состав. Он уходил во тьму длинный, нескончаемый; в молочном свете прожекторов копошились на вагонах согнутые фигурки, взмахивали лопатами…
Только на соседнем вагоне лопата была бесстыдно воткнута в гору нетронутого гравия. Там лежал, закинув руки под голову, веселый парень — рот до ушей, нос кнопкой, ангельские светлые глаза прищурены.
Парень качал ногой и беспечно посвистывал. Я невольно позавидовал ему, потом вспомнил, что где-то близко ходит сержант Лапига, и зависть моя прошла.
Парень заметил, что я курю. Скатился с вагона, стреканув тоненькими ногами, присел рядом.
— Дай бумажки, твоего табачку завернуть. А то у меня спичек нету.
Я дал. Парень затянулся, поежил плечами от ночного холодка.
— Сачкуешь? — спросил я снисходительно.
— Что ты! — оскорбился парень. — Я по инструкции.
— По какой же?
— А такой: «Ешь — потей, работай — мерзни, на ходу тихонько спи». Разве не знал?
— Нет, — сказал я. — Не доводилось.
— А еще в ефрейторы метишь.
Парень прикидывающе глянул на мой вагон. Гравия там было скинуто мало, едва прокопана верхушечка. Откровенно говоря, я не сильно опередил этого парня, хоть и не свистел.
— Я тебя ждал, — сказал парень. — Слыхал такое слово «рационализация»?
— Ага, — ответил я оскорбленно. — Слыхивал.
— Хочешь, устрою?
— Чего?
— Рационализацию.
Он вытащил из кармана моток проволоки, прикрутил один конец к черенку лопаты, а другой конец намотал на руку.
— Пошли. Влазь на вагон и тыкай!
Так я познакомился с Петей Кавунком и с его «рационализацией» — аппаратом типа «копай глубже, кидай шибче». Забравшись на вагон, я вгонял лопату в гравий, а Петя, стоя внизу, дергал ее к себе. Лопата ехала на край вагона и сама спихивала гравий под откос.
Скажи мне кто-нибудь раньше, что можно усовершенствовать такое орудие, как лопата, — я бы посмеялся. Можно выдумать шагающий экскаватор, атомный ледоход, космическую ракету. Но лопату не изменишь, она проста и гениальна, как обеденная ложка.
Так я думал, но появился Петя Кавунок с мотком проволоки, и мои убеждения потерпели крах. Мы быстро приноровились к аппарату, взяли темп. Я втыкал, Петя дергал, гравий послушно летел под откос. Не надо было нагибаться, размахивать руками, кидать… Трах — дерг! Трах — дерг!..
Оба наши вагона мы кончили разгружать утром. Мы не отстали от других солдат, даже кому-то помогли. Правда, руки у меня висели чугунные, горячие, но я был доволен и на обратном пути гордо шагал возле Пети.
А Петя не знал, что такое тщеславие. Он смотал проволоку, сунул ее опять в карман и тотчас забыл о своем аппарате.
На обратном пути петь уже не хотелось. Шли молча, нестройно шаркая сапогами по белой, пыльной дороге. Но продолжалось это недолго.
Вскоре роту догнал старшина, бравый сверхсрочник в выгоревшей фуражке и блестящих сапогах. Он скомандовал шаг на месте.
— Что за вид? — недовольно спросил старшина. — Позор! Подбородочки выше! Грудь вперед! Ать- два!..
Мы задрали подбородки и гулко забухали каблуками.
— Запевай! — приказал старшина, обращаясь почему-то ко мне.
— Не… могу…
