хлев. Ничем не брезговал. Да много ли заработаешь, когда рабочие руки обесценились до предела? Ты, милый Шарах, наверно, и не знаешь, что такое жить впроголодь. Если у самого пусто в животе — это еще полбеды, а когда голодает твоя семья — это уже беда. Тут на все пойдешь. Казни или милуй, но знай, что и я принял на душу грех поневоле. Когда полсотни хорошо вооружившихся парней вышли на «охоту», я был в их числе. Как тебе уже известно, худая молва о нас, махаджирах, ходила по всей Турции. Перед человеком в черкеске наглухо закрывались двери. Между вооруженными горцами и полицией не раз случались перестрелки. Даже войско было наготове на случай, если полиция сама не совладает с делибашами. Мы старались действовать в отдаленных местах, бездорожных, где нашего брата еще не видели. Крестьян мы не трогали. Что возьмешь с таких же голодранцев, какими мы сами были? Но приезжих купцов и лавочников потрошили на славу. И деньги, и мануфактуру, и обувь, и снедь разную забирали у них подчистую. И еще промышляли мы угоном коней. Нам без лошадей, сам понимаешь, обойтись было никак нельзя. В стычках с полицией, чего таить, были жертвы с обеих сторон. А тех из нас, кто живым попадался полиции в руки, ждала кара мученическая.
К лихим парням я примкнул как раз в то время, когда проводил Мату. Не каждый набег бывал удачным. Однажды полицейские решили взять нас в кольцо. Их было много. Мы по двое, по трое выскользнули из их западни и через леса и горы по ночам, как тени, начали спускаться к побережью. За время нашего отсутствия среди махаджиров в окрестности Самсуна произошло немаловажное событие: вернулся Шардын, сын Алоу. Его ждали многие, в том числе и мой отец. Глаза господина нашего смотрели весело, на челе — ни тучки печали. Вместо черкески на нем был турецкий наряд. На голове алела феска с черной кисточкой. Пальцы перебирали янтарные четки. В походке, в голосе Шардына появилось что-то надменное, самодовольное, движения обрели медлительность. Он осведомился о том, как тут люди жили без него, какие события произошли? Ему по старой привычке без обиняков поведали о погибельной судьбе, выпавшей на долю почти каждого.
— Война не унесла столько людей, сколь чужбина за полгода.
Это сообщение не слишком огорчило нашего молочного брата. Его больше расстроило то, что мы написали прошение царю, а также то, что многие ушли с Ноурызом, сыном Баракая.
— Где ваша выдержка? — выговаривал он. — Потоп, что ли, начался, землетрясение? Экие вы несуразные! Вас, словно малых детей, и на день нельзя оставить без присмотра! Какой презренный негодяй надоумил писать прошение царю? Или забыли, как русские дырявили нас пулями? Захотели быть рабами гяуров? Позор, какой позор! Запомните: прежде всего мы — мусульмане и находимся на земле правоверных! Сам наместник аллаха, благороднейший султан, — первый подданный этой страны. Когда думаешь о чести такой, сердце от гордости, подобно боевому соколу, рвется ввысь! Не скрою, я был представлен матери великого султана Абдул-Азиза. Она, как вы знаете, адыгейка. Ее и мои предки находились в родстве. Одна кровь течет в наших жилах! Мать султана вручила мою судьбу, а значит, и вашу судьбу человеку, который является правой рукой правителя страны. Нам предоставлены плодородные земли с лесами, полями и водами. Там вы забудете о всех пережитых страданиях. Готовьтесь к переселению, до наступления холодов мы должны быть уже там.
О возвращении Шардына, сына Алоу, я рассказываю тебе, дад, со слов других. Ведь я в это время, ничего не подозревая, пробирался с конными удальцами к побережью после неудачного набега. Мы уже преодолели большую часть пути, когда вдруг увидели, что с востока, еле перебирая ногами, движется серая толпа полумертвецов, а позади ее с винтовками идут солдаты. Вскоре мы приблизились к ней. Ты можешь себе представить, Шарах, какое чувство охватило нас, воочию убедившихся, что эти истерзанные, обессиленные, босые люди — убыхи, малая часть тех, кто хотел пробиться на родину!
— Мата! — как безумный закричал я и кинулся в толпу.
Он шел согбенный, опираясь на палку, и прижимал к груди мальчика. В мальчике я сразу узнал внука Хамиды — Тагира. Не обращая внимания на окрики солдат, мы вытащили из переметных сум все съедобное и стали делить между изнуренными голодом, павшими духом, подконвойными людьми. После привала, который был разрешен только потому, что солдаты не на шутку перепугались неожиданного появления вооруженных всадников, мы, подняв раненых и вконец изнемогших махаджиров на седла, слились с толпой.
Я посадил Мату с Тагиром на своего коня. Мата стал рассказывать мне о том, как они добрались до Трапезунда. Владелец парохода, обещавший за кругленькую цену переправить возглавляемых Ноурызом, сыном Баракая, людей на кавказский берег, в последний момент испугался и ушел в море, не взяв ни единого пассажира. Тогда, как было решено заранее, они направились пешком к границе. На реке Чурук-Су турецкие пограничники встретили их в штыки. Две недели горцы искали лазейку, чтобы перейти на другой берег, но тщетно: граница охранялась зорко. В отчаянии решили прорываться с боем. Началась перестрелка. Первым был убит Ноурыз, сын Баракая. Пуля прострелила ему сердце.
— Завидую ему, — прошептал Мата. — Эх, почему я не оказался среди тех парней, которые там полегли в полверсте от отчей земли! — Мата вздохнул, словно кузнечный мех, и добавил: — А несчастная Хамида, не пощадив своего маленького внука, бросилась в реку. Еще по дороге она усыновила меня и вручила мне судьбу своего внука. Тагир теперь стал моим братом и твоим братом, Зауркан. Если со мной что-нибудь случится, ты станешь заботиться о нем…
Маленький Тагир, которого Мата прижимал к груди, жалостно сопел во сне.
Добрые вести лежат на месте, а худые ветер обгоняют. Убыхи, что оставались в окрестностях Самсуна, неведомо от кого уже знали, что земляки, ушедшие с Ноурызом, сыном Баракая, не смогли перейти границы и что многие из них погибли. И когда оставшиеся в живых, похожие на призраков, вернулись, берег огласили душераздирающие крики и стенания. Один среди вернувшихся не увидел своего брата, другой — своего сына, третий — близкого родственника. И не потому ли сообщение, исполненное горького разочарования, привезенное из Трапезунда Мзаучем Абухбой, было встречено лишь скорбным молчанием. А сообщение это было жесточайшим: на нашем прошении царь начертал собственноручно: «Убыхский вопрос решен, пересмотру не подлежит!»
— Я же вам говорил, что так будет! — с веселым злорадством отозвался Шардын, сын Алоу, когда услышал о решении царя.
В приморской кофейне под белым пологом он играл в нарды с Омер-пашой. Черное известие, привезенное Мзаучем, озарило все нутро его самодовольным светом. Он понимал, что хочет народ или нет, но должен будет теперь подчиниться его, Шардына, воле. Ему и в игре сегодня везло: косточка нард чуть ли не каждый раз оборачивалась шестеркой. Сафьяновый бумажник паши худел на глазах, из пухлого сделался плоским. Единственное, что нашему предводителю портило настроение, это то, что паша обмолвился о Хаджи Керантухе.
— Пропади он пропадом! — не сдержался Шардын, сын Алоу. Что означало: «Я единственный властелин убыхов!»
Вскоре стали прибывать пароходы, чтобы переправить нас на те благодатные земли, о которых говорил Шардын. Мы стали грузиться на эти суда. Через два дня в окрестностях Самсуна не осталось ни одного убыха, кроме тех, кто лежал в могилах.
Два чувства, как два бугая, столкнулись лбами в моей душе. Одно — печальное, что мы еще больше удаляемся от страны убыхов, а другое — светлое, что наши корабли приблизятся к острову Родос и, да смилуется небо, я, может быть, увижу Фелдыш. Я стоял на палубе, вглядываясь в очертание берега с одиноким деревом. Под этим деревом белел надгробный камень на могиле Сакута. А над ним, привязанная к высокой ветке, качалась апхиарца, еще так недавно заставлявшая трепетать наши сердца. И вдруг мне почудилось, что струны ее зазвенели и моего слуха коснулись слова последней песни слепого певца:
