– Да, радиожурналист Шалоумов, ведущий радио-шоу «Китай за углом». Это псевдоним. Настоящее его имя – Константин Евдокимов. Он – классный журналист. Работал в окружной газете Сибирского военного округа. Потом в «Звезде». Возможно, ты помнишь его по Кандагару. Мы все встречались на широте Иерусалима и северной Африки, Курбан.
– Нет. Я его не помню. Но шоу по радио слушаю. Вот о будущей партии нищих накануне слушал.
– И как?
– Я счел идею здравой. Действительно, сделать массовую партию в России можно. И партия нищих, Пал Палыч, ориентирована не на инерционную идеологию, а на динамичную идею. Надо учитывать, что настоящие левые, настоящие правые, настоящие либералы, настоящие националисты вытеснены как раз туда, к маргиналам.
– Вот-вот! Именно так. Набирается критическая масса. И нюх у этого Медынцева – позавидовать можно. Но, согласись, что было ощущение, будто… э-э… Шалоумов разговаривает сам с собой?
– Да, Пал Палыч, ощущение театральности, постановочности было. Но ведь и собеседником его был известный актер. Возникает нечто вроде индукции. Будем считать, что все выдержано в стиле шоу!
– Навернемся к Афгану, Курбан. Ведь я почитывал его опусы уже тогда, в Афгане. И тогда же он навел меня на мысль, что проникновенные бредни журналистов представляют собой бесценный клад для любой иностранной разведки. Исключая, разумеется, дезу.
– Эти записки – такая болтовня, – сказал Курбан. – Все это можно прочесть на заборах из окна любого поезда дальнего следования. Садись, поезжай и читай. Написано конкретно и вполне по-русски. Я уж не говорю об Интернете, и прочая, и прочая…
– Да! Но почему-то они, вот эти вот записки, оказались у грека Хары, а на него было совершено покушение! Похож этот спекулянт на неосталиниста? Нет. Но его стукнули кирпичом по организму так, что пришлось делать трепанацию черепа. Добрые доктора не могут сказать того, куда он теперь годится. Говорить пока не может. Так не продвинуться ли нам ближе к третьему тосту в связи с этим, Курбан? Наливай, брат. Ты здесь хозяин.
– Почему ты думаешь, что это покушение? Пойди по моргам, посмотри по мордам – что, на них на всех покушались? Ну да, дали по черепу, «сунули перо под ребро»… – справедливо сомневался Курбан. – Рылом не показался, слово не так молвил – получи…
– Тогда скажи мне: что заставило Ивана Георгиевича Хару, во вскрытом кейсе которого и оказались эти бумаги, среди ночи выйти из машины у мусорных контейнеров? Мне известно, что героическим поведением он не отличался. Об этом говорит и тот факт, что штаны его оказались полны, и запах от него исходил сильней, чем от помойки. Там же и в ту же ночь лежал начиненный дробью номер три мусор Слава Рыбин. А третьим в нечистой компании оказался вор Чимба. Что, скажи, свело этих типов на ночной помойке?
Курбан слушал.
«Вся страна нынче – ночная попойка…»
Он понимал, что после череды терактов, а иначе говоря – диверсий, спецслужбы зазнобило. В каждом милицейском управлении, в каждой службе ФСБ работают комиссии администрации президента с доступом ко всем документам, агентурным делам и делам оперативной проверки. Спецслужбы в ответ изображают боевые, полные опасностей и полунощных бдений будни. Вот и Палач взялся за Анонимного Мыслителя. При этом делает вид, что нуждается в аналитике.
Эрастов грыз кончик галстука и откровенно вычитывал мысли в глазах коллеги. Лицо его при этом выражало жалостное сочувствие.
Это была ночь за полторы недели до начала мэрских выборов в Китаевске.
Еще одна ночь от начала времен пересчитывала звезды над степью. Звезд прибывало. Врата Небес бесшумно раскрывались и пропускали на Страшный Суд сотни отлетающих душ, которыми убывала страна великанов. Какая же может быть всем нам мера наказания за теплохладность? Надругательство над Россией – безмерно. И, наверное, наказание уже пришло.
28
– Умер, что ли?
– Нет-нет! – говорила Наташа. – Не умер он, а пришел в сознание и дышит на ладан в кислородную подушку. Ой, я боюсь ужасно! Пионеркой была – так греков не боялась! А тут прямо – ой! Нет, не «ой»: бр- р-р! Ты, Петя, мой депресс-компресс! Пошли со мной, Петюньчик! Пошли, родной, а? Он, мой Ваня-то- капиталист, меня зовет, зовет. Жа-а-алобно: «Ау-у-у!» Ну не могу же я дедку – отказать! Это же, Петюнчик, негуманно, согласись! Он ведь крещеный, он ведь православный! Да, он эллин, а может быть, он иудей, но сказано…
– Остановитесь, девушка. Вы вот с Юркой ёрничаете, а у меня Алешка пропал.
– Да, да, ты мой петушок в самом хорошем, изначальном смысле! Если бы только знал, Петя…
– Помолчи. У меня нет сил на аферы, – прервал я говорунью.
– Боюсь! Мне кажется, он весь синий!
– Это я уже синий.
– Нет, ты белый, Петя. Клоун.
– Белый клоун, говоришь? Мне, красавица, за двое суток побега в родной Горнаул надоели ваши с вашим бывшим мужем аферы! Зачем я вам, некрасивый и белый? Всё! Я убегаю в степь!
– Да? Вот прямо так вот, доктор? Ай да ну! Ай да филолог ты наш! И на кого ж вы меня спокинули: и Грека, и ты, и Царь Бомбил29 Всея Вселенной – бывший властелин меня
– Наташка, перестань, а? Ну кто, скажи, на тебе, на такой… на неугомонной, женится? Всё. Устал… – сказал я и положил трубку.
Но трубка тут же ожила, подобно греку Харе. С ума сойти, что ли?
– Я одинока, – сказала она. – Разве вы не понимаете, что я – одинока?
– Так бы сразу и сказала… – сломался я. – Мы же не бессердечные…
– Приезжайте ко мне в бункер, Ю! Ну-у-у! Мой китайчонок! Ну-у-у! Але-оп!
«Первая – колом, вторая – соколом. Будет ли третья?»
– Какое я вам ю! Кто вам нужен? Юрий?
– Ой, вы артист! Ха-ха-ха! Ну вы артист! Ха-ха-ха! Это же надо такое исполнить! Ну перестаньте, ради Бога, Ю, мой китайчонок! Берите же такси, берите шампанское, приезжайте и берите меня, наконец!
– Я – не Ю! – только и нашел сказать я, выдернул телефонный шнур из розетки и пошел на кухню с намерением выпить залпом стакан лимонной водки.
За окнами падал влажный, нежный снег. Es Schnee – на двоюродном языке нашего президента. «Шне- э-э…» Так сказал бы шепелявый русский: «Шне-e-ег…» И я выпью за шепелявого русского непрезидента дядю Сашу Шуйцына, которому не на что вставить зубы. Я налил до краев тонкий стакан, я выпил бы, но зазывно пропел позывные «русский с китайцем братья навек» сотовый. Я забил бы на это братство, если бы не ждал Алешиного звонка.
– Наталья на проводе. Поехали, а, керя? Туда – и сразу обратно. Я отвезу тебя на пролетке, – смиренно заговорила она. – Имеющий уши да слышит меня, пропащую.
– Да ладно, Наталья. Заезжай, керя, по холодку. Лед растаял.
– Милый! – чирикнула она. – Я внукам своим буду рассказывать, какой ты великодушный и благородный! Лечу! Volare!
Рука моя пошла к лимонной водке, но я остановил ее, как факир танцующую кобру. Тяжело перекрестился тою же рукою, упал на колени и через разумное усилие воли, спеша стал творить молитву.
– Господи! Дай мне с душевным…
«…с душевым, с душевым… в душевой…» – хихикал во мне лукавый.
– …с душевным спокойствием встретить все, что принесет мне наступающий день. Дай мне всецело…
«…и повсеместно, и паки, и паки… како… тако» – бубнил лукашка.
