теперь струнными инструментами, действительно хорошего оркестра, и яростно прорываюсь сквозь густое человеческое месиво.
Господи, что это! Фигура необыкновенная даже на итальянской ярмарке! На голове ее высятся 10–12 надетых друг на друга шляп. Широкие складки женского капота ниспадают с плеч до пят. На левой руке одним рукавом надето 5–6 женских платьев и они при каждом движении взлетают и искрятся, как крыло херувима. Но за правым плечом — крыло темного демона — 4–5 мужских пиджаков. У ног этого существа два открытых чемодана со всяким барахлом, а само оно — мой большой приятель, потомственный раскулаченный Семен Петрович, крестьянин Курской губернии, ныне проживающий в соседнем большом лагере Баньоли. Дед и отец Семена Петровича погибли в Колыме, сам он бежал и после всех соответствующих, ставших теперь бытом, приключений, попал в южно-итальянские лагеря ИРО. Эти лагеря в стране Петрарки особенные даже в системе этого высокогуманного и разумного учреждения. В то время, как в Германии и Австрии ИРО и союзное командование не только заполняет ди-пи все работы в лагерях, но и продвигает их в немецкие учреждения, в Италии все командные и доходные должности лагерной администрации заполнены итальянцами, низшие — сербами, частная служба ди-пи запрещена. Итальянцы обходятся ИРО в 5–6 раз (Врач из ди-пи получает 15.000 лир, а подчиненная ему безграмотная сестра- итальянка — 60.000 лир на всем готовом.) дороже и во столько же раз больше воруют. Кроме того ими создан в лагерях невыносимый полицейский режим.
На ировском пайке не прожить, и Семен Петрович за гроши, четверть нормальной платы, нанялся к соседнему крестьянину. Но по правилам ИРО получать еду можно только лично и новый батрак лишился пайка. Пришлось бросить работу «по специальности. Стал печь «суфли» — итальянские оладьи с сыром, но оказалось что из лагеря можно выходить только в 8.30 ч., а базар и лучшая торговля с 5-ти. Сербская лагерная полиция обобрала взятками за ранний выход. Пришлось бросить и это.
Но из Германии в Баньоли стали прибывать большие партии ди-пи, эмигрирующих за океан. Для них учрежден особо каторжный режим — без права выхода из лагеря. А там, за проволокой — горы давно невиданных радостей — пирамиды апельсинов, яблок, груш, вино по 100 лир (меньше 1 пезо) за литр… и пошла меновая, невероятная по хищничеству торговля. Ненадеванная рубашка — за литр вина, новая шляпа — за три кило апельсинов… Львиная доля, конечно, шла той же сербкой полиции за пропуск барахла из лагеря. Особенно наживались чехи. Торговый народ! Но и Семен Петрович занялся тем же и вот распродает свой товар на ярмарке. Очень дешево — берут охотно. Но покривляться, почудить перед итальянцами необходимо. Отсюда и его фантастический наряд.
Меня окликают. Это профессор из Харькова. У него европейское имя.
— Не нужны ли вам женские туфли? Очень дешево…
— Спасибо, но я не покупатель. Ищите итальянца.
— Да, видите ли, вот здесь незначительный дефект, поцарапано. Уж я и чернилами закрасил, и пальцем зажимаю… Увидят и бракуют…
Я уже близок к оркестру. Его мощные звуки несутся мне навстречу. Справа от меня большой дом с решетками на окнах. Это психиатрическая больница для неизлечимых. На одной из ее жестких коек агонизирует русский красноармеец, так и не назвавший своего настоящего имени. В прошлом году я писал в «Русской Мысли» о нем и других жертвах «пытки страхом», страшной пытки, изобретенной лицемерами- гуманистами XX века, века всех демократических «свобод». Тогда он еще ходил и «узнал» крест на груди священника. Теперь он уже не в силах подняться с койки и не взглянул даже на того же незабывающего его отца Антония…
Мимо! Мощные волны оркестра влекут меня к себе. Вот высоко взметнулся какой-то грозный — могучий порыв звуков, и вдруг… над апельсинными садами Ночеро разлилась неповторимо торжественная мелодия:
И снова сверхмощная стихия безбрежного з^стрем-ления! И снова трубы архангелов:
Что это? Я не иду, а бегу и подбежав читаю на плакате программы:
«П. Чайковский. Увертюра 1812 года».
Лица музыкантов напряжены до предела. Кажется, победные фанфары громоподобного финального фортиссимо сотрясают не только сердца слушателей, но и зеленеющие горы:
Конец. Экспансивные итальянцы остро чувствующие выраженные в музыке эмоции, хлопают до исступления, ревут, беснуются, требуя повторения изумившего их, сыгранного под звон колоколов, финала.
Я задаю себе вопрос:
— А если бы мощные звуки этого гимна неслись бы не над крохотным итальянским городишкой, а над Кремлем, над Москвой, над Россией, танцевал бы ты тогда с грязными мегерами, журналист Алексей Алымов? Кривлялся бы ты в женском капоте, русский крестьянин, труженик-хлебороб Семен Петрович? Зажимали бы тогда пальцем царапины на женских туфлях вы, господин профессор, с европейской известностью? И, главное, умирал ли бы ты тогда на жесткой койке, одинокий, замученный и всеми покинутый, безыменный Солдат Русской Армии?
А вы, обезумевшие от восторга итальянцы, бледнели бы вы от ужаса перед призраком атомной бомбы, сброшенной на ваш Вечный Город, на ваш Святейший Престол Апостола Петра?
26. Второе турнэ Есенина
Попадая в Пагани, мы вытянули один из самых счастливых билетов в ировской лотерее. Сам городок — дрянь, грязный, вонючий, как все южно-итальянские города. Но наш кампо расположен в густой апельсиновой роще, в удобных небольших коттэджах. Во время войны здесь был американский лазарет. Поэтому, по сравнению с другими лагерями, здесь райское житье.
Вокруг заросшие оливами горы. По вечерам с них сползают туманы, но утром они уходят обратно и к восьми утра уже жарко, настолько жарко, что, к великому моему счастью, наши соседи с обеих сторон теряют способность производить звуки при помощи языка, то есть то, что ошибочно называется даром речи. Они расстилают в тени одеяла и лежат на них, как бревна. Для меня это время — часы блаженства. Скитания по Кара-Кумам и Кизил-Кумам приучили меня не к такой еще жаре. Поэтому в эти часы я могу читать, писать, работать, что невозможно в иное время. Могу даже думать, вспоминать и раскладывать пережитое по ящикам памяти в каком-то порядке, выбрасывать лишнее, ненужное, закреплять ценное.
Я это и делаю здесь, в Пагани. Сейчас передо мной Рим.
Когда влажная бархатистая тьма южной ночи спадает на Вечный Город, в нем оживают тысячелетия. Пусть на Корсо толпятся в крикливой сутолоке разноцветные буквы световых вывесок баров, пусть дико
