Часто таким новоприбывшим хочется умыться с дороги. Что поделаешь — привычка!
— Беги к матери, — говорит отец сыну, — возьми у нее полотенце и носки свежие.
— А где она?
— Поищи по корпусам.
Час поисков результата не дает, но. к счастью, на плаце встречается сестренка.
— Я к вам за полотенцем и носками для папы.
— А я к вам за мылом… Слава Аллаху, связь установлена!
— Мама, папа носки просит.
— Какие еще носки! В чемодане они, а чемодан в каком-то тунеле…
— Ты дай ключ, я сбегаю в тунель и сам возьму.
— Справлялась уже. Для входа в тунель особое разрешение от капитана Тьене требуется…
Бедный капитан Тьене! Сколько ему работы! Не зря перед его дверью два полицея стоят. Одному не управиться с такою толпой.
— Позор! Позор! — вопит лагерное радио.
— Это кого он пробирает? — спрашивает меня окончательно обалдевшее от всех регистраций и перерегистраций новоприбывшее из Германии перемешенное лицо. — Не мы ли что-нибудь против правил сделали?
— Не волнуйтесь, — отвечаю я. — Это не проборка. Позор — по-сербски — внимание.
— А кому же этот позор?
— Ну, в такие глубинные изыскания я не пускаюсь.
— Русских книг в библиотеке ни одной; газеты у вас не допросишься, все своим мужикам раздаете, так от нечего делать я статистикой занялся, — сообщает мне коллега Петросян.
— Дело хорошее. А что же вы, собственно говоря, учитываете?
— Время.
— То есть?
— Сколько его здесь, в Баньоли, тратится производительно и сколько уходит впустую. — Каковы же ваши выводы?
— Средние показатели за пять недель таковы: исходя из восьмичасового рабочего дня, полезных затрат, считаю сюда и еду, — один час двадцать семь минут. На всякого рода «чеканье» — у дверей чиновников, в столовой, в умывалке и т. д. — шесть часов тридцать три минуты в день… По часам точно отмечал за все пять недель.
— Ну и терпение у вас!
Рядом с нами на лавку садится женщина. Она приволокла туго набитый соломой матрас. Ее дочурка сваливает на него пачку рваных порыжелых одеял.
— Ох, уморилась! — ни к кому не обращаясь, говорит женщина. — Тележки стоят, а не дают их. Волоки с километр до блока, а там на третий этаж поднимай. Уморилась…
Отдышавшись, она продолжает:
— Третий раз на отъезд вызывают. Все чистки прошла, и консула, и инспектора, а пароходного номера опять не дали… Ну, что будешь делать? Муж второй год, как из Канады выписывает…
Она поднимается и снова тянет свой матрас по пыльному асфальту двора, а на ее место садятся две итальянки. Как им и полагается, каждая выпаливает сто слов в секунду.
— Вы понимаете джулианское наречие? — спрашивает меня Петросян.
— Плохо. Да и неополитанское тоже.
— А я привык уже. Переведу вам. Вон та, помоложе рассказывает, что третьего дня только приехала в лагерь и уже номер пароходный получила. Хвастается, что разом нашла того, кому дать надо.
— Что-ж удивительного? Здесь все так. Даже очень интересные анекдоты получаются. Доктора Борегара знаете?
— Это тот, что от ИРО нас обследовал? В тюрьму его на днях посадили.
— Его-то посадили, а «зарезанные» им так и остались с каиновой печатью, без выезда. Так вот этот доктор рентгеновскими снимками торговал. У здорового возьмет и туберкулезному продаст, а тому — наоборот. Пойди докажи… Дело выгодное.
— И попался?
— Заторопился должно-быть и шестидесятилетнему старику снимок двадцатилетней девицы продал. Американские врачи как захохочут!.. О'кэй, вот так омоложение! Ну, и сняли его.
— Ничего удивительного. Бравина помните? В Сан-Доминго он за свой счет уехал. Почтенный такой старик, коммерсант. Помните? Так он дать не захотел, и вдруг на седьмом десятке у него сифилис обнаружился.
— Но все-таки уехал?
— С шестимесячной задержкой. Полный курс лечения прошел. Очень крепкий старик, прижимистый. «Черт с ними, — говорит, — хоть ведро сальварсану в себя приму, а не дам…» Характер! А? Ну, я вам о своей статистике доскажу. Окончательные выводы таковы: вполне понятно, что при такой работе вся мощь великих демократий уже пять лет не может нас, одного миллиона ди-пи, по миру развезти. А Гитлер и Сталин целыми республиками, да еще в военное время, как мячиками, перебрасывались.
— Мне это и без вашей статистики понятно.
— Ну, а вот это наше Баньоли, вся эта бестолочь, боязнь принять на себя самую ничтожную ответственность, таскание из офиса в офис, рогатки, на каждом шагу рогатки, больше, чем в СССР рогаток, — все это что вам напоминает? Так сказать, в мировом масштабе? Все эти оттяжки и затяжки? Что? В мировом масштабе… Что?
Я думаю недолго.
— ООН! — уверенно говорю я. — Точка в точку. Угадал? Только там еще хуже. Маликово вето действует.
— А здесь его, думаете, нет? И здесь его хватает. Вот подождите, еще нас с вами, нашу эмиграцию невзначай прихлопнут.
Практический человек мой коллега Петросян. Много у него здравого смысла и реального подхода к создавшейся ситуации.
— Удивительное дело, — продолжает, он. — ведь, смотрите американский налогоплательщик действительно нам помочь хочет, он действительно от себя отрывает чтобы собрать эти сотни миллионов, а во что эта помощь здесь превращается? Куда здесь эти миллионы идут? Кричат о правах человека, а сами его жмут, где только и как только могут.
— Молоды вы еще, потому и удивляетесь. А я с 1917 года эту картину наблюдаю. Во всех ее разнообразных аспектах. Все в порядке вещей. «Кто говорит, что любит человечество, тот не любит человека», это еще Блаженный Августин 1500 лет тому назад писал. Мудрый был старик, прозорливый.
32. Девичьи мечты профессора Криницы
Случилось так, что все трое моих коллег разом поручили долгожданные визы и пароходные номера. Петросян и Барабанов ликовали, Криница особого энтузиазма не высказывал.
— Как-никак, а тут все-таки жили… А там что ждет?
Накануне их отъезда собрались попрощаться в одной из баньольских полутемных, безоконных закуток. Справа за картонной перегородкой с необычайным для его возраста трудолюбием выл джулианский младенец, призывая запершую его и сбежавшую судачить с приятельницами мать. Слева слышались страстные реплики происходившей там семейной сцены. Определить национальность ее участников было трудно, так как ругались равно ярко и эрудированно на трех языках. На обоих концах корридора соревновались два радио: одно пело по-английски какой-то псалом, а другое по-итальянски убеждало кушать только сыр «Мио»…
— И это по вашему жизнь? — ответил Кринице Петросян. — Как вы думаете, посадить бы сюда хоть
