Услышала Матерь Божия и послала своему молитвеннику мощь наложить заклятие на бесов, больших и малых, на Гога и Магога, сроком на полтысячи лет… На Руси им не быть, а в недрах земных замкнуться. На полтысячи! Теперь считай, по Евтушевскому, без мистики, считай: 1380-й плюс 500, ровно 1880. Кончилось заклятие! Вышли Гог и Магог из каменного затвора! Понеслись бесы по Руси сначала чуть заметной поземкой, а потом разгулялись, разыгрались, засвистали, закрутили метелью… Русские бесы… свойские… Смеешься?
– Как же не смеяться-то? Чертячий национализм какой-то или национальное чертобесие! Спятил ты с ума, Глубоковский!.. Уже совсем свихнулся.. амба тебе!
– А ты что думал? И бесы у нас свои! Нам немецкий чорт в плаще, со шпагой не годится. Ему делать на Руси нечего. И Демонам-Манфредам, кроме как институткам сниться, занятия нет. Наш бес в лапотках, по болотцу прыгает, с кочки на кочку, с кочки на кочку, а потом с купчихой чаи вприкуску распивать сядет, с мужичонкой лядащим, пьяненьким попляшет… Помнишь, у Мусоргского – трепака как отхватывает! Чувствовал он беса… слышал его пьяненький, а Достовский увидел воочию, ощупал, за хвост поймал. Не иносказательного, не символического, а взаправдишного, из тех, каких Христос в свиней загнал…
Тем-то и страшен наш бес, что его не только от человека, но порою и от ангела не отличить. Без плаща, без шпаги, простенький… Жила-была, примерно, Софья Перовская, папе-маме по утрам реверансики делала, косичка с бантиком… французские глаголы зубрила… Ан, глядь, – таким же русачкам-простачкам топор, то-есть бомбу в руки всунула: “Иди, убей. Так надо во имя любви”. Подвиг с грехом в одной ступке истолкла. И не сдрейфила, как Раскольников от первой старушки! Раз, два, три, пять… Поезда – под откос, Зимний дворец – к чорту, сотни трупов… кровища хлещет, а им хоть бы что, бесам-то русским в ангельских образах!.. Верили ведь! В “Жертву вечернюю” верили, как весь Синод, вместе взятый, не верит… Вот он, русский-то бес! Это тебе не шляпа с пером… Наш бес всюду пролезет. Мышкою, клопиком, вошкою малою… червяком – точит и точит – и в мозгу, и в сердце… И в постель, и в гроб с тобой ляжет… Слышишь? – схватил он меня за руку.
– Что еще?
– Вот он, стучит… Крышкой о гроб стучит! Отзывается…
Лицо Глубоковского, бледножелтое в свете взошедшей луны, надвинулось на меня в упор.
– Слышишь? Слышишь? – хрипел он. – Вот еще, вот, вот…
Позади нас, там, где стоял общественный гроб – “автобус”, действительно что-то размеренно и дробно стучало.
– В живого чорта не веришь, а оглянуться не оглянешься! Кишка тонка. Эх, ты… свободомыслящий… —
– Глубоковский засмеялся. – Ишь, побледнел как! Не робей, посмотрим. Наверное, розыгрыш какой- нибудь.
Мы встали и повернулись. Гроб, накрытый некрашеной крышкой, был виден ясно; смолистые доски поблескивали в лучах полной луны. Стука больше не было. Но вдруг, крышка медленно приподнялась от изголовья упала на сторону. Из гроба вынырнула фигура мужчины, он стоял на коленях, потом поднялся на ноги, воровато оглянулся по сторонам, подтянул пояс и быстро, почти бегом, зашагал к кремлю.
– Только и всего, – разочарованно протянул Глубоковский. – В чем же дело? Ага, вот еще смотри…
Из гроба опять кто-то выглянул. На этот раз женщина. Поправила сбившийся платок, одернула юбку и побежала, но в противоположную сторону, к женбараку.
Глубоковский снова закатился смехом, упал на землю, корчился, давился, кашлял.
– Вот она – иллюстрация! Черти нашенские, в живом виде, полностью… бесенятки… блудливые… мелочь… молодежь! В гробу милуются! Ловко придумали! Сам Райва не угадает этакого. Днем – покойнички, вечером – любовнички! Это, брат, почище Щедринской купчихи будет… Бородатому обличителю такого не выдумать!
Вдруг он вскочил, разом оборвав смех. Округлившиеся, безумные глаза были устремлены к черневшей громаде кремля.
– Еще анекдотик царства советского! Здорово? В гробу… Это ли не сюжетец? Эдгар По от зависти в могиле своей перевернется. Всё запомню, к сердцу суконной ниткой пришью, чтобы бередила, покоя не давала… – Будет время, – загрохотал он во весь свой могучий, львиный голос, – придет оно, всё это напишу! Изображу! Покажу русского беса во всей красе его! Кровь свою с дерьмом собачьим смешаю и этой гнусью писать буду… в назидание грядущему потомству, чорт бы его задрал!.. Покажу ему Китеж-град, революцией преображенный! Вот… Смотри! – погрозил он кулаком посеребренным лунным сияньем башням кремля. – Любуйся! Премудрая дева Феврония в гробу блудит, а князь Юрий благоверный зубки у покойничков дергает! Отслужили бесы в евангельском виде проскомидию свою дьявольскую… “Сия есть кровь моя нового завета”… Желябовы, Перовские, Засуличи, Каляевы, Дзержинские… Святые бесы… Адовы святители! Кровь свою несли “во оставление грехов”! Революцией Русь преображали! Вот она, святая, преображенная… Всё напишу я, бродяга, каторжник Глубоковский![14] Всё!
Последние слова он выкрикнул, исступленно вырвал из себя и, словно выбросив что-то безмерно тяжкое, давившее, угнетавшее, разом обмяк и, обессиленный, сел на могилу.
– Устал я… ох, как устал… Курить… дай.
– Книжный ты человек, Глубоковский, и самому тебе от этого круто приходится, – сказал я, глядя на капли пота, блестевшие на его лбу.
– Что значит книжный? – вскинул он на меня глаза. – Точнее вырази.
– Не сумею, пожалуй, слова нужного у меня нет… Может быть лучше сказать – зрительный, зрелищный… “Таировский”… Он, должно быть, тебя и испортил. У него, у Таирова, всё от внешнего, снаружи… зрелище. Посмотрит и сердцевину сам выдумает. Так и ты: увидал этих мужиков – хлоп! – Калинычи, Каратаевы! Всунул в них готовое, книжное нутро и анекдотик составил.
– А каким же чортом их, по-твоему, фаршировать?
– Никаким. У них свой фарш имеется, не калинычевский, не каратаевский, собственный, “созвучный эпохе”, как полагается выражаться.
– Про то и анекдоты.
