Я умею только видеть, слышать и копить в памяти слышанное и виденное. Претворят это скопленное те, кто вступит в жизнь позже.
Люди, о которых я рассказал, прошли перед моими глазами, их слова запали мне в сознание. Большая часть этих людей уже ушла из жизни, иные еще в ней. Ушедшие оставили след; одни – темный, смрадный и кровавый; другие – ясный, светлый, радужный, как крылья серафима.
По следу устремлялись другие и пробивали тропы. По тропам шли многие. Я видел и слышал.
Ломался след – тропа терялась и снова возникала. Тропы свивались, сплетались и вновь расходились. Извечная, неугасимая жизнь ткала свое нескончаемое полотно.
Давно-давно над головами двенадцати галилейских рыбаков вспыхнули огоньки Духа. Они расторгли, преодолели тьму. Я не видел их.
Огонек лампады последнего на Руси схимника я видел. Он светился пламенем того же Духа. Вокруг тяготела тьма.
Пламя возгорается от пламени. Свет идет от света. Пламя и свет неразделимы, извечны, неугасимы.
Последний на Руси схимник умер, склоненный в земном поклоне перед своей лампадой на освященном страданием, подвигом и молитвой острове.
Его лампада не угасла.
Пламя от пламени, свет от света. Тихими тайными светильниками возгорелись иные лампады. Я их видел и сохранил в своей памяти.
Духа не угасить.
Мне не дано рождать образов, но только видеть рожденное помимо меня.
…Во тьме жил человек и ей служил. Тьма ничем не грозила его телу, но он рассек тьму страданием и подвигом. Свет ничего не сулил его телу, но он пошел к свету.
Выход из тьмы грозил ему смертью. Человек преодолел страх тела подвигом Духа… Путь подвига – путь страдания. Человек избрал этот путь. Почему?
Кто толкнул и повлек его на преодоление плоти, ее власти и ее страха?
Я не создаю образов, но лишь храню в памяти виденное… Имя этого человека – легион.
Сквозь тьму – к свету. Через смерть – к жизни. Таков его путь. Почему он пошел по нему?
Когда в елей Неугасимой Лампады каплет кровь, ее пламя вздымается ввысь, блистая и сияя всеми переливами небесной радуги – знака обета Вечной Жизни. Оно, как крыло серафима. Терновый венец сплетается с ветвями Неопалимой Купины и ее свет с пламенем горящей в лампаде крови.
Подвиг торжествует над страхом. Вечная жизнь Духа побеждает временную плоть. Безмерное высится над мерным, смертию смерть поправ.
Так было на Голгофе Иерусалимской. Так было на Голгофе Соловецкой, на острове – храме Преображения, вместившем Голгофу и Фавор, слившем их воедино. Так было на многих иных Голгофах иных стран и земель, по которым легли Китежские тропы, страдные крестные пути к благостной святыне Преображенного града.
Путь к Голгофе и Фавору един.
Жертва кладет предел страху плоти. Страх умирает на жертвеннике, ибо он – плоть. Дух не ведает страха.
Платтен, Дахау, Римини, Лиенц… еще и еще сотни, тысячи, десятки тысяч безымянных Голгоф… От Камчатки до Пиренеев, от Колымы до Ла Рошели… На эти Голгофы всходили те, кто нес в себе искру пламени Духа, всходили отвергшие Тьму, победившие ее в своем сердце.
Меня эта чаша миновала. Два раза неведомая мне сила, помимо моей воли, моего разума, сломала и повернула мой путь по земле. Первый раз он лежал в Лиенц, второй – в Римини. Теперь это называют случаем. Прежде называли чудом.
Я умею рассказывать только то, что видел сам. В Лиенце я не был. Я не прошел крестного пути к нему. Я не стоял на его Голгофе. Пусть расскажет о ней видевший.
Страшная “Тирольская обедня” была совершена 1-го июня 1945 года. Только две таких литургии знает христианский мир: первую совершали двадцать тысяч мучеников, в Никодимии сожженных; память их св. Церковь установила 28 декабря старого стиля. Вторая литургия совершена тоже двадцатью тысячами мучеников Казачьего Христолюбивого Воинства… Память их будет установлена впоследствии первого июня нового стиля.
Служили эту литургию восемнадцать священников; из восемнадцати Чаш причащались на смерть казаки… Танки репатриационных отрядов раздавили церковный помост и разрезали войско на отдельные островки, в которых закипела насильственная посадка на автомашины: Люди бросались под колеса машин, под гусеницы танков, стреляли в своих жен, детей и в себя. Над войском стоял сплошной стон, вслушиваясь в который можно было различить слова: “Христос! Христос!”.
Отец Николай в ризах, с Чашей, стоял среди волнующегося моря на каком-то высоком столбе – остатке церковного помоста – и был виден всем. Высоким, звенящим тенором, охваченный экстазом мученичества, запел он гибнущему войску песнь брачного веселия: “Святии мученици, добре страдальчествовавшии и венчавшиеся, молитеся ко Господу”… Голоса сотен казаков и казачек-певчих подхватили брачный гимн… Войско обручалось со своим Небесным Женихом. Цокали машины, работали приклады, лилась кровь… А над всем этим плыл торжественный напев верной до гроба невесты-Церкви, оплакивавшей чад своих…
“Доколе, Господи, не мстишь за кровь и слезы?” – спрашивали омывшиеся кровью пролитой за Господа.[18]
Эта повесть о людях живших записана среди людей живущих, в лагерях, в скоплениях вырвавшихся из тьмы.
Кто они? Мы не в состоянии определить, взвесить их ни по одному из общепринятых измерений. Мы не
