дочки себе на колени и зажала руками, как тисками. Соня смотрела на нее снизу вверх испуганными глазами, не понимавшими, почему ее привели на эту боль, и кричала, не вырываясь, смирившись.
Перед зеркалом оттягивала себе пальцем кожу под глазом и не верила — сколько морщин! Начала терять волосы, в ванной слив забился — вынула мокрые слипшиеся комки. Перестала улыбаться, чтобы не показывать съеденные кариесом зубы — а та, другая, вкусно зевала, открывая в пасти свежее, молодое, здоровое.
За спиной его друзья над ней смеялись, ведь они все знали, конечно.
Иногда оставлял записку, что, может быть, не вернется на ночь. Один раз приписал:
— Ты вышла когда-то замуж за гения, а теперь живешь с самовлюбленной стареющей пустотой. Родная, потерпи меня еще!
После этого полюбила его сильнее.
Часто вспоминала, как однажды, когда стало невмоготу, закрыла глаза и вдруг почувствовала, что счастлива. Счастье, наверно, и должно быть таким, мгновенным, как укол иголкой: ребенок канючит, от клеенки несет мочой, денег нет, погода отвратительная, молоко сбежало, нужно теперь отдраивать плиту, по радио передают землетрясение, где-то война, а все вместе это и есть счастье.
Еще дождливое столетие. И еще.
Уже давно делили больше стол, чем ложе, не супруги, но сотрапезники.
Раздевались, не глядя друг на друга, ложились каждый на свой край — большая кровать и долина между ними. Ее голова уже не покоилась на его плече. Расстояние, разделяющее зимней ночью два замерзших существа, ничтожно, но непреодолимо.
В семейной постели вдруг проснуться от одиночества. Зачем-то посмотрела, как он спит — лицо совсем старое.
В доме поселился новый звук — захлопнутой двери.
Кричал на свою жизнь, а получала она, понимая, что она и есть его жизнь.
Скандалы. Затяжные, изматывающие, при затравленно хнычущем ребенке.
Один раз держал в руке чайник с кипятком, и она испугалась, что сейчас плеснет на нее, но он сдержался и полил на подоконнике горшочек с алоэ. Потом выкинула вместе с горшком в помойку, вынесла ведро, вернулась, а запах обваренного алоэ на кухне еще стоял.
Однажды пьяный стал на нее кричать:
— Не носи мне тапки в зубах!
В ванной он так и не научился задергивать занавеску душа до конца, приходилось каждый раз тряпкой убирать за ним.
И никогда не счищал после себя ершиком мазки в унитазе.
Презирал своих друзей, достигших чего-то, а доставалось опять ей. Однажды подумала, что ее жизнь для его жизни промокашка. Ему судьба что-то пишет, и тут же ею промокает — тогда его жизнь обрывками проступает на ней. Как только у него клякса, она тут же прикладывает себя.
По углам собираются комки пыли, убегают от щетки, как зверьки. Думала, чем они питаются, и вдруг поняла — ее годами.
Носки всегда разбрасывал. Огрызок на книжной полке. Обрезки ногтей на столе. Но главное — носки. Это же не мелочи, это метки. Люди ведут себя, как животные, только не могут вспомнить — почему. Люди метят свою территорию запахом из ног, оставляя след. Все животные это понимают и ходят босиком. Вот Донька любит положить морду на ноги или тапки, и запах хозяев приятно щекочет ей ноздри.
Чем труднее людям жить вместе, тем сильнее они метят.
Все боялась, что он однажды скажет:
— Я люблю другую. И ухожу к ней.
А он взял и сказал.
Уже заранее заготовил слова. Если бы она умоляла — и умоляла — остаться ради ребенка, он бы сказал — и сказал:
— Единственное, что родители обязаны сделать ради ребенка — это быть счастливыми. С тобой я несчастлив. А с ней — да. Несчастливые люди не могут дать счастья ребенку.
Она и сама понимала, что — ради ребенка — только отговорка. Просто страшно остаться одной. Ведь никто больше не полюбит.
Говорила ему, не веря сама:
— Не пори горячку! Давай отложим до лета. Повремени! Вам обоим лучше проверить себя, испытать. Вдруг это просто порыв, а пройдет время, и все остынет. Зачем тогда ломать жизнь? Если действительно захочешь тогда уйти — не буду держать.
И он тоже не верил:
— Только с ней я понял, что такое любовь.
— А как же я?
— Что ты хочешь, чтобы я тебе сказал?
— Что это ошибка.
— Да это ты, ты — ошибка!
Схватила банку с мутной водой от акварели, оставшейся на столе после Сони, и швырнула в шкаф с посудой. Все вдребезги, вся комната в осколках и грязной воде. Ребенок вскочил с кроватки, остановился голыми ногами на пороге.
— Стой! Не входи сюда!
Оба бросились к Соне. Он поскользнулся, поранил руку о стекло. Она схватила дочку в охапку и отнесла в постель. Уложила, успокоила, вышла, прикрыв дверь. Стали ругаться шепотом.
Кровь никак не останавливалась, ненависть тоже.
Когда кончились слова, измазал ей кофточку на груди кровью из руки и ушел, брезгливо переступив через разбитое стекло.
Рухнула на кровать и разрыдалась, не жалея только о брошенной банке. Жалела, что ждала столько лет, чтобы швырнуть ее.
Полночи убиралась, потом взяла Сонечку к себе в постель. Та ворочалась и к утру спала поперек, оттеснив ее на самый край.
Столетия закончились.
Вечера, когда забирают Соню, самые тяжелые. Бродит по опустевшей квартире и думает.
Вдруг поняла, что у нее нет подруг. Ее подруги куда-то за годы пропали, остались только его друзья. Они теперь совсем по-другому с ней разговаривают. Всем стало некогда. Да и не хотелось смотреть в глаза тем, кто все давно знал.
Раньше снимала чулки, и Донька, виляя хвостом, лизала ей пальцы, а теперь лижет ноги той.
Попробовала напиться, купила бутылку вина — кислятина, не смогла заставить себя пить, вылила в раковину.
То берет себя в руки, то не хочет. Наткнется на его старый носок, и опять слезы.
Никто рядом не храпит, ногами не пинает, простыни в жгуты не скручивает.
У него же больной желудок. Разве та, молодая, будет следить, чтобы на завтрак у него была овсянка и чтобы вообще он ел поменьше соленого?
Поняла, чего ему не хватало в их жизни: ему не хватало другой жизни.
А вдруг он позвонит ей, пьяный, несчастный, раскаявшийся, а ее не окажется дома? Ведь он захочет сказать, что повел себя как последний идиот, что просит ее простить! Любит и возвращается. Устал и хочет прийти и положить ей голову на колени. Ведь все на свете должно заканчиваться так — мужчина, пройдя испытания, возвращается к любимой и кладет ей голову на колени.
Она старалась никуда не уходить, да и уходить некуда, пила рябиновую настойку и караулила телефонный звонок. Время от времени поднимала трубку — гудок — телефон в порядке. Однажды вылетела нагишом из душа, чтобы успеть к звонку. Это Сонечка хотела рассказать ей про папины подарки.
Соня каждый раз возвращается, вся увешанная подарками, и она подумала, что со временем он совсем перетянет ребенка на свою сторону.
Отчитывала его, когда привез дочку в воскресенье вечером:
— Я, получается, всю неделю зануда, пилю, все запрещаю, придираюсь, требую, воспитываю, а ты —
