Когда поднимались по лестнице, наклонился, чтобы завязать шнурок, и вдруг стало видно, что у него лысина.
На последнем этаже дверь на чердак — отпер своим ключом огромный висячий замок. Мы вылезли на крышу.
Теплый ветер. Залитый огнями низ. Забрызганный звездами верх. Пух лежал сугробами даже на крыше.
— Вот, у меня здесь свое собственное небо.
Стал показывать созвездия.
— Смотрите, Плеяды. А там, — обнял, — Альдебаран. Свежо. Вы не простудитесь?
Обнял крепче.
— Но на самом деле все созвездия — ерунда. Ничего не говорящая мгновенная констелляция. Все равно что назвать созвездиями случайных прохожих или пролетающих птиц. Вообще давать имена звездам — это как заносить в реестр гребешки волн на море.
И объяснил, что все дело в несоответствии времени. У тех звездных прохожих одно время, а у нас другое.
— Понимаешь?
— Понимаю.
— Все эти шаровые скопления и диффузные туманности для нас как фотокарточка, чик — и навсегда. Вот был когда-то большой взрыв. Ба-бах! Все разлетелось. Но это для нас разлетелось. А на самом деле — быстро разлетелось и быстро собралось обратно. Снова ба-бах, опять разлетелось, опять собралось. Опять ба-бах. Как бы тебе это попроще объяснить? Ну вот как ребенок берет кусок пластилина, лепит из него зверушек, человечков, деревья, домики. Потом скатывает, сминает все в один ком. А завтра опять принимается лепить. Или, вернее, так: помнишь ту старуху у парка? Это для нас вечность, а на самом деле это просто как аккорд на гармошке — развел руки, сжал. Развел, сжал. Понимаешь?
— Понимаю.
Пока устанавливал телескоп на треноге и долго настраивал, нагнало обрывки облаков. Когда прильнула к окуляру, чтобы посмотреть на Луну, он стал гладить по голове:
— У тебя пух в волосах.
Спустились. В спальне был открыт шкаф, и поразило, как много у него висит костюмов и сколько обуви.
На стене фотографии его детей, мальчик и девочка, близнецы, то в коляске, то уже в школу идут, то уже ее заканчивают.
Везде в квартире следы других женщин. Наверно, специально метят. В ванной на полке пачка с прокладками. Лак для волос. Среди одеколонов — губная помада. В мусорнице сверху клок черных волос, а на темном кресле в комнате до этого бросился в глаза длинный рыжий волос.
Я спросила:
— У тебя много женщин?
Он рассмеялся:
— Одна. И она меня любит. Слышала о метампсихозе? Любящая женщина — это одно существо. Оно умирает, превращается в нелюбящую, а ее душа переселяется в другую, любящую. Это одна любящая женщина с разными телами.
Думала, что меня разденут, как, вроде, полагается, но он проворно разоблачился первым и улегся, заложив руки за голову. В коридоре горел свет, и в полумраке комнаты все было видно. Я постеснялась своей груди и не сняла лифчик.
Он возится на мне, а я задаюсь вопросом, на который не знаю ответа: почему я сплю с человеком, которого не люблю?
Вспомнила притчу про мудреца, который говорил своим спутникам делать что-то странное, необъяснимое. А потом их глупым действиям находился какой-то глубокий, невидимый им, но внятный мудрецу смысл. Сначала он приказал продырявить лодку бедных рыбаков, и она утонула, потом велел убить встречного прохожего и напоследок, не взяв никакой платы, восстановил разрушенную стену в селении, жители которого отказали ему в крове и пище. А потом он объяснил смысл этих поступков. Лодку затопили, чтобы ее не захватил гнавшийся за ними и отбиравший все суда царь-тиран, прохожий шел убить своего сына, а стена принадлежала сиротам, и там был клад, который они потом найдут.
Помню, однажды я встретила на улице человека с ведром снега. Удивилась, куда можно нести ведро снега, хотя кругом сугробы. Но мудрец, пославший его, наверняка знал, зачем это нужно. Так и меня тот мудрец послал в эту несвежую постель, а смысла еще не открыл.
Звездочет все еще усердствовал, весь вспотел.
Потом откинулся на спину, закурил и спросил довольным тоном:
— Ну как?
Ответила:
— Как Донна Эльвира, которая узнала, что это Лепорелло.
— Что?
Он даже не понял.
Ловко завязал презерватив узлом, прежде чем выбросить его в помойное ведро. Ухмыльнулся, позевывая:
— Чайная ложечка вот этой жидкости хозяйничает человеком — заставляет его делать что она захочет! Какое унизительное рабство!
Он почти сразу засопел.
Попыталась заснуть — не вышло. Кровать неудобная, мягкая, проваливаешься как в перину. И что за постельное белье? Кто здесь спал до меня?
В голову все время лез тот насмешливый взгляд в зеркале. Снова и снова глаза той девчонки повторяли, что мне не поможет никакая прическа. И если меня видят такой, значит, я и на самом деле такая.
И всю ночь бился мотылек в окно.
Испугалась увидеть этого человека утром. А еще больше — увидеть себя с ним. Тихо оделась, подняла с пола его вещи, брюки, рубашку, аккуратно сложила на стуле и ушла.
Уже рассветало. Город был тихий, пустой, гулкий. Даже тополиный пух замер вдоль тротуаров залежами.
Прошла сквозь строй заночевавших у депо трамваев.
Когда подходила к зоопарку, открылась картина, как из притчи. По трамвайным путям вели мою слониху. Шла куда-то, не торопясь, раскачиваясь, похлопывая ушами, обнюхивая хоботом мостовую и рельсы, вздымая вихри пуха. Мудрец знает, куда и зачем ее вели.
Вернулась домой, и ужасно захотелось помыться. Сначала приняла душ, потом налила ванну. Легла отмокать.
Лежала и смотрела, как волоски на коже по всему телу покрываются пузыриками.
Вдруг захотелось уйти под воду совсем, с головой. Стать водяной обезьяной.
Достала из шкафчика трубку для подводного плавания, которую купила когда-то и ни разу не пользовалась. Погрузилась, замерла.
Под водой такая странная тишина, что скорее шум. Все слышно, даже то, чего так не слышишь. Только все доносится через какую-то плотную перепонку. И громче всего пульс стучит.
Подумала, что вот так, наверно, было у мамы в животе.
Не знаю, сколько под водой просидела с трубкой в зубах, может, десять минут, может час, пока вода не остыла. Я совсем замерзла.
Вылезла, натянула халат, подошла к зеркалу и долго смотрела на себя.
Потом все утро меня рвало.
***
