прошлом году взяла путевку на речной круиз, решила, все, отступать некуда, поеду в отпуск на корабле одна, а вернусь счастливая. И вот в последний вечер сидит на палубе и смотрит на чайку, которая сидит на поручне и смотрит на нее. И чайка думает: «А ведь мы сестры. Ты, я и вот эта пристань, к которой никто не пристает».
А эта вот — глаза тяжелые, овечьи — горе-художница, которая дарит всем знакомым на дни рождения свои картины, а те мучаются, куда их деть, так в прошлом году одна пара, он крупный губошлеп и везунчик — когда спрашивают: в какой руке? — всегда угадывает, а она работает в собачьем салоне, купает и стрижет собак, жара, все закрыто, потому что после ванны песик может простудиться, поэтому она выбегает покурить потная, вся в собачьей шерсти, так вот, они при художнице повесили подарок в столовой, а потом сняли и забыли снова повесить к ее приходу. Она приходит, а на том месте, где висел ее натюрморт, — часы. Теперь сидит на банкетке у окна, задумавшись, и подсчитывает что-то на пальцах.
Захожу, снимаю платье, вешаю его на плечики за дверью, надеваю хрустящий халат.
И начинается.
— Следующая!
Стягивает с себя рейтузы, трусики, утирая запястьем текущий нос, лезет на холодное кресло. Гусиная кожа высыпала на посинелых тощих бедрах, на ягодицах с красными полосками от резинки. Курчавится рыжее.
Казнить нельзя помиловать.
А сегодня утром, когда снег и сумерки еще были единым целым, на трамвайной остановке шмыгала носом простуженная, вся в соплях отроковица.
Я рядом стояла. Трамвая долго не было.
Потом кто-то выдохнул:
— Идет!
Остановка затопталась, защурилась.
— Пятерка? Или двенадцатый?
— Пятерочка!
Трамвай все ближе, а отроковица вдруг бегом от него, заскочила за остановку и, захлебываясь, согнулась пополам в рвоте. Снова увидел свет бабкин соленый огурец и еще что-то рубленое, винегретное.
Пока отдышалась, отплевалась, трамвая след простыл. Я тоже уехала.
Я осталась.
Еду в трамвае и стою на остановке.
Над рвотной кляксой — пар. Прилетела галка, подскакала кособоко, клюет горячее.
Я подошла совсем близко, наши клочки дыхания сцепились, съежились вместе. Спрашиваю:
— Все хорошо?
Она вытирает снегом губы и косится на меня, мол, отстань.
Я:
— Сколько тебе лет?
Она:
— Какое вам дело?
Я:
— Никакого. Просто когда-то у меня не случилась дочка. Смотрела на тебя и вдруг подумала, что она могла бы сейчас быть, как ты.
Она:
— Что вам от меня надо? Кто вы?
Я:
— Какая разница. Просто трамвая жду. Короче, я — повелительница жизни. Весть и вестник. Не важно. Не бойся меня.
Она:
— Я и не боюсь.
Я:
— Я все знаю.
Она:
— Ничего вы не знаете.
Я:
— Понесла непорочно, а никто не верит?
Она:
— Не ваше дело!
Я:
— А откуда ж тогда взялось? В пруду, что ли, искупалась — и готово?
Она:
— Но ведь ничего же такого я не сделала! Честное слово!
Я:
— Ну, девочка моя, всякое бывает. Могла взять на палец и — туда. А птицы вовсе умудряются ввести сперму на лету.
Она:
— Да при чем здесь птицы?
Я:
— Птицы тут ни при чем. А человек, ты еще не знаешь, вообще одинок. Единственное состояние, когда человек по-настоящему не одинок, — это когда женщина ждет ребенка. Радуйся, дуреха! Ты думаешь, ты одна такая? Эка невидаль! Чего только не бывает. Не ты первая, не ты последняя. Дети же не от семени. Считай что непорочное.
Она:
— Я боюсь.
Я:
— Все будет хорошо. Вот увидишь. Не переживай так! Ты здоровая, красивая, справишься! И ребенка родишь здорового и красивого.
Она:
— Я не хочу. Я решила, что не буду.
Я:
— А это вот не тебе решать, хочешь или не хочешь. Кто тебя спрашивает? Ты теперь о животе своем думай. Если арбузиком — то пацан, если дынькой — то девка. В общем, как получится.
Она:
— Нет!
Я:
— Успокойся и будь умницей! Иди и благодари тот пруд за подарок и проси его, как Аленушка у омута, чтобы ребеночек родился нормальным и с как можно более огромными глазами, и чтобы все у него было на месте — руки там, ноги, голова, а то ведь всякое бывает!
Она:
— Я все равно не буду рожать!
Я:
— Будешь!
Она:
— Нет!
Я:
— Будешь! Возьми себя в руки! На, держи платок, высморкайся. И послушай. Жила-была одна девочка, совсем как ты, такая же простуженная, так же шмыгала носом, так же понесла непорочно. Никто ей не верил. И в ее отроковичной голове было то же, что в твоей. Как раз начался ледоход. Она пришла ночью на реку и положила свой кулек на льдину. Ребенок уплыл вниз по течению. Она, горько плача, пошла
