воды.
И вот подъезжает «батюшка». Все сняли шапки, низко поклонились. Он глянул на ведро с вином, улыбнулся: ведро было целехонько; глянул на шайку – воды там оставалось немного.
– Как винцо-то?! Вкусно ли? – прищуривая правый глаз, спросил Пугачев.
– Да еще не пробовали, батюшка! – виновато засмеялись мужики. – Оно завороженное... Водичкой утробы-то накачиваем. А она с горчинкой, не столь с ружья палим, сколь от нее в кусты сигаем, вот она, водичка-то, какая душевредная!
– Дозволь-кось, господин полковник, мне, – сказал конопатый босой дядя, за его ременным поясом заткнуты кисет и трубка. – Душа горит!
– Да у тебя руки-то ходят ходуном... – заметил кудрявый парень.
– Ладно, ладно, пущай ходят. Вбякаю чик-в-чик! А то стыднехонько будет при батюшке-т, не проморгаться бы.
Он приложился, расшарашил ноги, ружье в его руках качалось.
– Отставить! – скомандовал Горбатов и, подойдя к нему вплотную, принялся еще раз обучать его нужным приемам. – Понял?
– Боле половины. Да оторвись моя башка, ежли промахнусь! – Дядя торопливо прицелился, грянул выстрел: промазал. Услужливые руки подали ему ковш с водой:
– На-ка, прохладись!.. Угорел, поди? – Конопатый выпил воду с омерзением, швырнул на землю ковш и сплюнул, с боязнью посмотрев на батюшку.
– Дозволь еще пальнуть.
– Не давай, не давай!.. Этак он всю воду выпьет! – засмеялись в толпе.
– И верно, – сказал конопатый, направляясь с проворностью в кусты. – Уж пятый ковш... Опучило...
По двум мишеням стреляли еще с десяток, и тоже неудачно. В широкий щит из досок попадали, а в круг утрафить не могли. Шайка усыхала, побежали за водой к ручью.
– Ружье с изъяном, стволина косая, фальшивит. Им только из-за угла стрелять, – брюзжали неудачники.
– Эх, что-то винца выпить захотелось, – подмигнув стрельцам, сказал Пугачев и соскочил с коня. – Ну- ка, ваше благородие, заряди косую-то стволину.
Горбатов подал ему заряженное ружье. Пугачев осмотрел его, вскинул к щеке, прицелился и выстрелил.
– Попал, попал! – закричали глазастые. – Попал, царь-государь, попал! В саму тютельку...
Толпа, как зачарованная, широко распахнула на батюшку восхищенные глаза. Затем загремело многогрудое «ура, ура!», и полетели вверх шапки.
– Вот, детушки, видали, как из косой стволины стрелять? – передавая ружье Горбатову, молвил Пугачев и принял из рук подавалы чарку. – Ну, здравствуйте, детушки!
– Пей во здравие, отец наш! – загорланили стрельцы.
Пугачев перекрестился, выпил, провел ладонью по густым усам, а пустую чарку для показу, что все выпито, опрокинул над своей головой. Горбатову же прошептал:
– У тебя мишень, кажись, на двести шагов, так переставь, друг мой, на полтораста. – Затем вскочил в седло и поехал дальше, провожаемый долго несмолкаемыми криками.
Глава II
Саранск. Трапеза в монастыре. Среди дворян смятение
1
Пугачев пробыл в Алатыре двое суток. Это был первый отдых на правом берегу Волги. Из множества прибывших на государеву службу крестьян он взял только конных, а пешим объявил:
– Детушки, я походом тороплюсь! Не угнаться вам за конниками-то моими. Уж вы как-нито расходитесь по лесам да по оврагам, а как встренутся катерининские отряды, крушите их. А дворян да помещиков ловите и доставляйте ко мне на судбище.
Пешие, не принятые в армию, разбивались на партизанские партии, выбирали себе вожаков, растекались по окрестностям, разоряли помещичьи гнезда, а зачастую и вступали в схватку с правительственными отрядами, давая тем самым возможность Пугачеву более спокойно продвигаться к югу.
Перед отъездом из Алатыря у Емельяна Иваныча произошла в его палатке передряга с атаманами. Переобуваясь в путь, он спросил Перфильева:
– Выполнено ли касаемо пожилой дворянки, кою я помиловал? Отпущена ли?
Переглянувшись с товарищами, Перфильев молвил:
– Отпущена, ваше величество... Как приказал ты, так и сделано.
Горбоносый, долговязый Овчинников, покручивая кудрявую, как овечья шерсть, бороду, вздохнув, сказал:
– Казаки закололи барыню в дороге, Петр Федорыч.
После разгрома под Татищевой, после трех неудачных сражений под Казанью, Овчинников с Чумаковым перестали титуловать своего повелителя «величеством», а называли его попросту – Петр Федорыч, как в былое время называл Пугачева близкий друг его Максим Григорьевич Шигаев.
Пугачев отбросил снятый с ноги сапог и, ни на кого не глядя, крикнул:
– Как это так – закололи? По чьему приказу?
– По своему хотенью, батюшка, – нахмурившись, ответил Овчинников.
– Невместно, Петр Федорыч, – встрял в разговор большебородый Чумаков, – невместно, мол, народу да казачеству с дворянами возюкаться. Вот и прикончили барыньку.
– Так-то приказ мой выполняете?! – гаркнул раздраженно Пугачев. – Значит, дисциплинку-то побоку?.. Этак вы всю армию развалите!
– Да ты, батюшка, не гайкай... Слава Богу, слышим, – прыгающим голосом проговорил бровастый, испитой, со втянутыми щеками Федульев, татарского склада глаза у него острые, злые, с огоньком.
Пугачев сдвинул брови, запыхтел. Чумаков, потряхивая бородой, сказал крикливо:
– Мы не хотим на свете жить, чтоб ты наших злодеев, кои нас разоряли, с собой возил да привечал...
– Истинная правда! А нет, так мы тебе и служить не будем! – выкрикнул Федульев и закашлялся.
Стало тихо. Атаманы почувствовали себя возле Пугачева, как возле бочки с порохом...
– Благодарствую, – сказал Пугачев с горечью, меж его бровей врубилась складка, глаза горели. – Кто же это не хочет мне служить? Уж не ты ли, Чумаков? Не ты ли, Федульев? Может, ты, Творогов? Ну, так знайте. Ежели я только перстом на вас народу покажу, народ вас, согрубителей, в клочья разорвет, в землю втопчет! – Пугачев вскочил, опрокинул стол со всем, что на нем стояло, и, потряхивая кулаками, завопил: – Геть из моей палатки! Чтобы и духу вашего здесь не было...
Чумаков с Федульевым опрометью – к выходу. Пугачев с ненавистью глядел им вслед.
– Заспокойся, Петр Федорыч, плюнь, – примирительно сказал Овчинников.
– Это они по глупству, не подумавши, – добавил Перфильев.
– Да ведь, поди, не в первый раз они этак.
Перфильев подал Пугачеву сапог и с усердием начал помогать ему обуваться, как при самом первом свидании с ним там, в Берде. «Этот верный», – подумал про него Емельян Иваныч и стал утихать. Раздувая усы, брюзжал: «Волю какую забрали... Служить, вишь, не станут. А кому служить-то? Неразумные... Ну, идите и вы на покой. Иди, Андрей Афанасьич, и ты, Перфиша. За службу народную спасибо вам».
Дух Пугачева сугубо помрачался. Над ним все еще висели непроносной тучей воспоминания о битве под Татищевой, его мучил не решенный им самим вопрос – куда идти: на юг ли, на Москву ли... И самое важное – это начавшаяся между ним и его ближними грызня. Он чувствовал, что и атаманами обуревает немалое раздумье, что вряд ли они верят уже в успех дела, что и пред ними один выбор: либо плаха с топором, либо бегство из армии, пока не поздно. И Емельян Иваныч не удивится, ежели узнает, что Федульев или тот же Чумаков скрылись от него, как сделал это изменник и предатель Гришка Бородин. «А ты-то, Емельян, веришь ли в победу?» – «Верю!» – сам себе отвечал он. Силою духа он заковал себя в панцирь своей веры в сирый народ, веры в судьбу свою, в счастливую звезду, в удачу! И так продолжал жить и действовать.
На пути к Саранску Пугачев провел бессонную ночь под покровом дубовой рощи. Снова и
