обрезал под самый корень длинные густые волосы на голове. Затем сорвали с осужденного парчовое облаченье и одели в потрёпанный мужицкий кафтан и лапти. И стал великолепный архимандрит Александр закованным в кандалы, задрипанным крестьянином, уже не Александром, а Андреем.
Возомнив свою особу стоящею превыше губернатора и престарелого владыки Вениамина, генерал- майор Потёмкин не постеснялся нарушить установленную форму карающего судопроизводства. Уже когда казалось всё конченным, он взобрался на эшафот и, долговязо путаясь ногами в длинной шашке, подошёл к осуждённому вплотную. Затем сердито дёрнул бывшего архимандрита за рукав зипуна и, обратясь к народу, гулко прокричал командирским голосом:
— Отвечай, смерд, каторжник Андрейко, пред всем православным народом, отвечай, да не мямли, а громко и отчётливо… Признаёшь ли ты богомерзкого злодея Емельяна Пугачёва самозванцем?
Испитое лицо осуждённого побледнело ещё больше, но глаза вспыхнули огнём, он встряхнул кандалами и резким, пронзающим голосом на всю площадь закричал:
— Да, признаю Пугачёва самозванцем, но он несравнимо более милосерд, чем ты, христианин, и вся твоя комиссия!
Потёмкин, стиснув губы, наотмашь ударил его со всей силы. Осуждённый упал, и тотчас же с воем и рыданием упала женщина, сестра его.
6
После ночного разговора с Горбатовым у Пугачёва осталось чувство недоговорённости, в словах офицера ему многое ещё было не ясно. И вот на следующий день, улучив время, он подхватил Горбатова под руку, и они пошли в отдаление, к берегу речушки.
— Вчерась ты мне брякал, Горбатов, мол, император Пётр Фёдорыч и такой и сякой, бездельник да пьяница, и Россию не любил… А верно ли то? Ведь, мотри, народ-то любит Петра Фёдорыча. (Пугачёв умышленно так выразился: вместо «любил», молвил, «любит».)
— Вряд ли народ любил Петра Фёдорыча, а просто по темноте своей ждал от него облегчений, — подумав, ответил Горбатов. Они сидели плечо в плечо, на берегу, среди кустов. — Простонародье думало, что Пётр Третий хотел от помещиков землю отобрать и отдать крестьянам, а крестьян сделать вольными, да дворяне, мол, не дозволили, лишили его царства и посадили на престол Екатерину.
Пугачёв слушал внимательно, слегка склонив голову и посматривая то на пичуг, прилетавших хлебнуть водички, то на красивое, с улыбчивыми ямками на щёках, лицо Горбатова.
— А на самом-то деле, — продолжал Горбатов. — Пётр Третий Россию и всё русское презирал, а боготворил Фридриха Второго и всё немецкое. Он издевался над русскими обычаями, русских вельмож гнал со службы, а возвышал немцев. Это показалось вельможам оскорбительным, за живое задело их, и они, при помощи офицеров гвардии учинив против ничтожного царька заговор, сбросили его с престола. А затем — убили… С ведома Екатерины, разумеется. Екатерина в манифесте опубликовала, что, дескать, император умер волею божией от геморроидальных колик. Однако народ этому веры не дал и в мечте своей решил, что бог спас помазанника своего и он скрывается в народе… Да, впрочем, вы всё это знаете…
— Ой, смело, ой, смело говоришь, Горбатов, — прервал его Пугачёв и нахмурился.
— Всю правду говорю, ваше величество…
Пугачёв резко повернулся в его сторону и в недоуменьи произнёс:
— Дивлюсь на тебя, Горбатов. Ведь ты вчерась говорил мне, что я не царь, а сам величаешь меня государем да вашим величеством. Ась?
— И буду! — торопливо воскликнул офицер, и оба они уставились глаза в глаза. — По мне вы превыше всякой земной власти, я считаю вас вождём народа, посему и называю высшим на свете титулом — вашим величеством.
— Добро, добро, — грустно проговорил Пугачёв и, помолчав, спросил: — Так убили, говоришь, Петра Третьего-то?
— Убили, государь, — смутившись, ответил Горбатов.
— Смело, смело говоришь, — пробормотал Пугачёв. — Всё в аккурат у тебя, Горбатов… В одном концы с концами не свёл ты. А пошто же всё-таки народ-то десяток лет ждал его, как избавителя, раз он такой паршивец, по-твоему? Поди, не с бухти-барахти? Ась?
— А народ верил в него, как в чудотворную икону, как в свою мечту о воле, о земле… Народ ждал царя-избавителя ещё вот по какому случаю, — делая ножом хлыстик из таловой ветки, ответил офицер. — Я полагаю, вы изволите знать, что Пётр Фёдорыч жил не с Екатериной, а с придворной девицей Елизаветой Воронцовой…
— Эва!.. Уж мне ли этого не знать?! — впервые услыхав это, притворно-обиженным тоном воскликнул Пугачёв и бросил в пролетевшую ворону камнем.
— Так-с, — протянул Горбатов, и на его щёках обозначились улыбчивые ямочки. — Ну, так вот… Оба графа Воронцова, отец Елизаветы и дядя её, чаяли Екатерину арестовать, а Петра Фёдорыча поженить на Елизавете, чтоб царицею она была. Разумеется, и сам царь этого добивался. Вот тут-то и понадобилось братьям Воронцовым укрепить в народе добрую славу о царе. А поскольку царь государственными делами заниматься не любил, да и не умел, они сами сочинили и подсунули царьку к подписи два-три указа, к облегченью участи народа клонящихся.
— Какие же указы-то? — спросил Пугачёв и начал переобуваться: в правом сапоге кололо ногу.
— О том, чтоб соль народу дешевле продавать, об отобрании у монастырей крестьян и переводе их в государственные, еще предоставлялось право раскольникам, за границей находящимся, возвращаться в Россию и свободно молиться, где и кто как пожелает. Вот крестьяне и подумали: царь-то батюшка заботится о них, цену на соль сбросил, а раз от монастырей отобрал мужиков, стало — отберёт и от помещиков: воля, братцы, будет. А тут старообрядцы стали в Россию приезжать да нахваливать царька: покровитель наш… Так и укрепилась за никудышным царьком в народе слава.
Горбатов смолк. Пугачёв встряхнул портянку: выпал острый камушек — и принялся снова обуваться.
— Значит, о всём об этом в Питербурге ведомо было!
— В придворных кругах полная известность была, ваше величество. А впоследствии даже всё заурядное офицерство об этом знало.
— Стало, слава-то о Петре Фёдорыче ложная была?
— Правильно изволили молвить, ваше величество, ложная, — ответил Горбатов. И с жаром продолжал:
— А самое-то главное вот в чём. Пётр Третий не только высшее офицерство, но и солдатство рядовое возмутил против себя своим нежданным миром с Фридрихом Вторым… Помните прусскую-то семилетнюю войну?
— Ой, большая заваруха тогда в Пруссии-то стряслась, — взволнованно молвил Пугачёв. — Уж так- то ли мы Фридриху наклали, уж так-то распатронили, что… Все подпоры из-под ног у него вышибли и в самом Берлине были…
— Были, контрибуцию взяли, — горячо подхватил Горбатов, — а только всё насмарку пошло, псу под хвост. Сколько крови пролили русские, сколько добра извели, а ему, голштинскому выродку, всё нипочём, лишь бы дружка своего Фридриха выручить — и выручил!
— Вы-ручил, выручил, сукин сын! — совершенно неожиданно вскричал вдруг Пугачёв и сплюнул. — Его не то что казнить, четвертовать надо было, в порошок стереть!
— Петра-то Фёдорыча? — едва не прыснув смехом, спросил Горбатов.
— Кого боле, — его, подлеца! — сурово сказал Пугачёв и отвернулся. — Выходит, зря я его из мёртвых поднял? Ась?
— Не только подняли, а и прославили, — подхватил Горбатов.
— Моя, моя, выходит, прошибка… Ой, моя вина!..
— Нету вашей вины в том, — возразил Горбатов. — Народ захотел того, народ признал вас Петром Третьим.
