наша в огне и пламени, Русь немоществует…
А вот и сам Пугачёв Емельян Иваныч. Он идёт со своим воинством скорым поспешением — кони, знамёна, пушки, — он не хочет принять боя с сильнейшим, чем он, недругом, он ищет какой-нибудь неодолимой крепости, он всё ещё надеется на донских казаков, он ждёт помощи от всей мужицкой Руси. Трепет и скорбь на душе его. Но конь под ним скачет, и вьётся, и бьёт о землю кованым копытом. И припоминается Пугачёву раскольничья стихира, он слышал её в скиту у Филарета игумена:
Эх, конь, ты, конь, народный выкормок! Куда ты мчишь мужицкого царя, в погибель или в жизнь?
Трепет и скорбь на душе Емельяна Иваныча, и тщетно он ищет утешения то в беседах с офицером Горбатовым, то у Акулички, чья детская резвость и ласка, смех звонкий и безобидный лепет действуют на полное тревоги сердце как бальзам.
Но вот не стало Акулечки.
3
Случилось это совсем просто и неожиданно. После раннего обеда Акулька пошла в лес набрать «батюшке» к ужину грибков. Пошла она, да в лесу-то и закружилась. Она туда, она сюда, да ну кричать, звать на помощь, никак не может выйти на тропинку. Уж не лесной хозяин, сам леший-лесовик принакрыл тропу, утыкал ее ёлками, поди найди… Должно быть далёко зашла, вся измучилась, последних силёнок лишилась, села на пенёк, заплакала. Стали чудиться ей волки, вот набегут волк с волчицей и задерут её. Ни чертенят, ни самого лесовика Акулька не боялась, от этой нечисти крестом да молитвой борониться можно, отец Иван вразумил её, а вот лесного зверя страшно.
Она подхватила корзинку с белыми грибами и, вытаращив глаза, неведомо куда побежала по лесу. Бежала, бежала и, слава тебе, господи, — наткнулась на желанную тропинку. А стало вечереть, солнце село, даже верхушки сосен погасли. В какую же сторону по той тропе бежать? И девочка Акулечка припустилась влево. Бежит, кричит: «Эй, эй!.. Мужики!.. Я здеся!» Вдруг речка, девчонка стала перебираться по лесине, нечаянно оборвалась и бултыхнулась в воду. А вода ключевая, холодная, вода сразу обожгла разгорячившуюся на берегу Акульку. Девочка едва выползла из воды на берег, вся мокрая, и почувствовала резкую боль в ноге. Она приподнялась, прошла два-три шага и снова упала на землю. Больно. Ну, так больно, что ступить нельзя. Она прилегла и застонала. И взглянула на небо, и просила у бога помощи, чтоб бог исцелил ей ногу и помог выбраться в стан, — иначе волк с волчицей задерут её.
— Боженька, миленький, уж ты постарайси…
Ночь наступила холодная. Девчонка не могла согреться, она была мокрёхонька и вся продрогла. Её трясло. Она вскакивала, пробовала идти, но от нестерпимой боли в ноге снова падала, и плакала, и кричала на весь лес.
Вот голову стала обносить дрёма, Акулька, похныкивая, впадала в забытьё. Какая-то несуразица грезилась, то страшная, то забавная, будто сам царь-батюшка стаю волков саблей рубит, прокладывает путь к Акульке, а возле Акульки цыган-волшебник сидит с зелёной рожей, с синими усами, колдовскую трубку курит, сам песню на три голоса поёт, из трубки душевредный дым полыхает. И огоньки… всё огоньки, огоньки бегут… много огоньков.
— Аку-уль-ка-а-а!..
— Здесяа-а!.. — отзывается замест Акульки колдун-цыган и крутит, крутит над своей вихрастой головой волшебной трубкой. И вот с факелами подлетают казаки. Ермилка срывает с неё мокрый сарафанишко, пеленает девочку, как куклу, в свой сухой чекмень, берёт её в седло, говорит ей:
— Эх, ты, диковинка!.. Вот где ты…
Она уж и слова не может вымолвить, впрочем сказала: грибки не забудьте… батюшке… — Её била лихорадка, она больше ничего не помнит, ну словно бы провалилась сквозь землю.
Проходил день за днём. Акулька не поправлялась. Армия шла походом вперёд, вперёд. Девочку перевозили в отдельном экипаже. А на днёвках и ночлегах ей разбивали маленькую палатку, мужики смастерили походную кровать, натаскали сена. При ней находились по очереди то Ненила, то красивая молодая купчиха Мария Павловна, пленённая в Казани и приставленная к пугачёвскому семейству. Да и помимо них было много желающих — и мужчин и женщин — послужить девочке Акулечке: её все очень любили и жалели. Возле палатки всегда толпа — и днём и ночью. И лагерь как-то весь стих, и вино не пилось, песни, как по уговору, смолкли. И каждый живущий в лагере чувствовал какое-то тяжкое душевное томление: хоть всем чужая девочка была, но, может быть, поэтому всяк любил её, пожалуй, не меньше, чем родное своё дитя.
Возле неё сидел Горбатов, прикладывая к голове холодные компрессы. Лицо у неё восковое, кости да кожа, нос заострился. Дыхание прерывистое, взахлёб. Девочка пришла в себя, распахнула большие глаза и осмотрелась. Трошка стоит в красной рубашонке, Ермилка.
— Ну, как нога-то, диковинка? — спросил Ермилка, улыбаясь во всё широкое лицо. — Болит, нет?
Акулька пошевелила под одеялом той и другой ногой, сказала:
— Нет.
Ногу ей выпользовал костоправ, он ежедневно растирал её и обкладывал густо намыленным мочалом.
— А где батюшка? — спросила девочка.
— За батюшкой побежали, сейчас придет.
— Ну, здравствуй, девочка Акулечка, здравствуй, милая! — проговорил вошедший Пугачёв.
Трошка попятился от отца и вышел из палатки.
— Здравствуй, батюшка, светлый царь… — сказала Акулька шёпотом, и в широко распахнутых глазах её сразу показались слёзы. — Грибков… тебе брала… да упала… вот видишь… нога…
— Оздоравливай, доченька, оздоравливай, — наклоняясь над девочкой и гладя её по голове, говорил Пугачёв трогательным голосом. Он босиком и в одной рубахе с расстёгнутым воротом: в чём был, в том и прибежал. — А то без тебя скука нам!
— Нет уж, — глядя пред собой в пустоту, сказала больная. — Маменька наказывала, ждёт… В дорогу надо… В царстве небесном лучше…
Она попросила молока, выпила глоточка три. Ненила притащила свежепросольных огурцов и горячих оладей с мёдом. Горбатов тотчас прогнал её. Девочку затошнило, стала она икать и снова впала в забытьё…
— Умрёт, — прошептал Емельян Иваныч, застёгивая ворот рубахи. — Ну, а где же лекарь-то?
— Нету, государь, — ответил Горбатов. — Во многие места посланы гонцы… Нету.
— Умрёт, — повторил Пугачёв, встряхнув головой и, сутулясь, вышёл.
Он не ошибся. Через два дня девочки Акулечки не стало. Последние её слова были:
— Я маленькая… Бог мне счастья не дал.
Два крестьянина — отец и сын — мастерили ей гроб, Миша Маленький под двумя липами на холме рыл могилу. Глаза его были мокрые, он пыхтел и прикрякивал. Все в лагере ходили, понурив головы.
Пугачёв велел выдать розовой материи на обивку гроба. Позументов не было. Он приказал спороть их с одного из своих кафтанов.
Вся в цветах, покойница лежала в розовом гробу, возле палатки Пугачёва. В её руке лазоревый
