сердитые глаза сидевшего на камне человека. Пожалев, что не оделся в праздничный кафтан, Емельян Иваныч нащупал в кармане большую генеральскую звезду, захваченную по пути в помещичьем доме, и, таясь от старика, приколол её на грудь.
— Разве не ведомо тебе, пред кем стоишь? — тыкая в звезду, сурово повторил Пугачёв, и каблук сафьянового, запачканного навозом сапога его ввинтился в землю. — Кто пред тобой сидит?
— Вот то-то, что не ведаю, свет, кто ты есть? Сего ради и пришёл сюда! Да не своей волей, мир послал, городок наш избрал меня гонцом к тебе, дитятко…
Пугачёв выпучил глаза на старика. Старик по-умному прищурился.
— Царь ты или не царь? — вопросил он смягчённым голосом, и проницательные глаза его чуть приметно улыбались. Похоже было, что у него возникло подозрение: не царь перед ним, а обыкновенный сирый человек.
— Сядь, старинушка, — вздохнув, указал Пугачёв на соседний камень.
— Нет, я не сяду, свет… Ты наперво ответь мне, кто ты есть и что держишь в сердце? Ты ли силу мужичью ведёшь за собой, аки воевода, али бо сила качает тебя, аки ветер колос полевой? В правде ли путь твой лежит, али кривда накинула тебе аркан на шею?
Тихий голос старца показался Пугачёву преисполненным тайной дерзновенной власти. Емельяна Иваныча охватила оторопь. Но большие серые глаза Василия Захарова излучали какую-то особую теплоту, от неё таяло на сердце Пугачёва, и старик вдруг стал ему свойским и близким, как отец. «Вот кто душу облегчит мою, вот кто беду мою поймёт», — подумал он, дивясь себе.
Глаза Василия Захарова вдруг стали строги, пронзительны.
— Ежели ты доподлинный царь-государь Пётр Фёдорыч, — сказал он, — ежели верно, что бог уберёг тебя в Питере от руки злодейской, наш город примет тебя с честью, и к ноге твоей припадёт, и крест на верную службу тебе поцелует. Ну, а ежели ты обманщик…
— Дедушка! — прервал его Пугачёв и поднялся. — Я тебе прямо… как отцу! — Мясистые щёки его задёргались, взор упал в землю, плечи обвисли. — Нет, дедушка, не царь я. Нет, дедушка, не царь я, не царь!.. Простой человек, казак простой.
Взмотнув локтями и посохом, старец отпрянул назад, он вдруг стал выше ростом, хохлатые брови встопорщились, в груди захрипело.
— Только чур, старик… Молчок! — продолжал Пугачёв. — Сия тайна великая. Я тебе первому, первому тебе, как отцу родному! Люб ты мне… Пойми, вникни в меня, да раздумайся по строгости.
Крупными шагами Емельян Иваныч начал ходить взад-вперёд вблизи Василия Захарова и отрывисто выкрикивал слова, полные желчи:
— Им царя нужно! Им Петра Фёдорыча подай, покойника!.. Вот я — царь! Я — Пётр Третий, император всероссийский… Ха-ха… Я, дурак, царскую харю ношу, как скоморох о святках. Я, дурак, манифесты в народ выпущаю, грамоты. А мужики верят, мужики за царём идут! А что же я-то для них? Что для них я — казак простой?.. Я для них — ничто! Узнай они, что не царь я, а казак Емельян, невесть ещё что со мною сделают… «Вор, обманщик!» — завопят. — Он шагнул к смутившемуся старцу, взбросил ладони на костлявые плечи его и с надрывом заговорил: — Дедушка! Обидно мне… Ой, обидно, ой, тяжко, дед!.. Нет Пугачёва на белом свете, а есть, вишь, Пётр Фёдорыч, царь. А не Пугачёв ли всё дело ведёт, не Пугачёв ли всё народу дал: вольность, землю, реки с рыбами, леса, травы, всё, всё…
Он исказился лицом, затряс кулаками:
— Господи, царь небесный! Пошто этакую муку взвалил на меня? Чего ради такой крест несу?! — Пугачёв обеими руками схватился за голову, шапка сползла ему на глаза, и пошатнулся он. Обратив затем лицо к стану, где дымились огнистые костры, — расположилось там войско его — он загрозил унизанным драгоценными кольцами перстом, выкатил глаза, закричал зычно:
— Черти вы, черти! Ежели б уверовали вы не в царя Петра, а в кровного брата своего, Емельяна, он бы вас повёл войной дальше… Москву бы опрокинул, Питер взял бы, Катьку под ноготь, наследника долой, злодеев Орловых и всех бар тамошних в петлю… И — владей тогда мужик царством-государством, устраивай себе волю по казацкому свычаю. А таперича что я? Один! Один, как дуб в степи под грозою…
Емельян Иваныч дышал во всю грудь, глаза его то вспыхивали, то меркли, из-под шапки клок чёрных волос упал до самой переносицы.
— Спокою, понимаешь, мне нет… Иным часом, дед, и ночь и две, и три не сплю, всё думаю-гадаю…
Шатаясь, Пугачёв расхлябанно сел на поросший мохом камень, опустил голову. Старец видел, как горестно задёргалось лицо «царя», как затряслась борода и завздрагивали его плечи.
В это время вернулся от кибиток Абдул: не прикажет ли что бачка-царь, — и слышит — говорит что- то старый Захаров, а что, понять невозможно. Присел Абдул по ту сторону куста и ждёт, когда разговору царя с Захаровым конец будет. А разговор там то вскинется, то угаснет… и вдруг видит Абдул: бросил старик посох и повалился пред царем-бачкою на колени, припал морщинистым лбом к траве степной и возопил:
— Друже мой, друже! Царь ты есть… — И всхлипнул. — Мужайся, свет Емельян. Во прахе пред тобой лежу, поклоняюсь тебе, свет, радетелю сирых, убогих… Так вот и всему народу, пославшему мя, глаголати буду: есть ты, Емельян, воистину царь — вожак всенародный…
Тут Абдул понял, что нельзя мешать беседе, и ползком удалился прочь, а как оглянулся назад, не было уже при царе старика Захарова: исчез в сумраке, как сквозь землю провалился. И чуть погодя — пронзительный свист. То бачка-царь вложил пальцы в рот и оглушительно три раза свистнул.
— Эгей, Абдул, коня!
Опрометью Абдул за конём. Подал царю поводья, помог бачке сесть в седло. Белый конь понёс седока мглистой степью, только гул шёл под звёздами. С гиком, с присвистом скакал Емельян Иваныч и выкрикивал, сам не свой, встречу ветру:
— Будя в чужой харе ходить! Бу-дя-а-а-а… Не хочу больше по свету — протухлым покойником… Живой я! Живой! Москву возьму, царь-колокол, царь-пушку… Нате, сукины дети! Пир, фиверки, звоны по всем царствам. Я вождь ваш… А кто не уверует — башку долой. Казню, всех казню! Великие крови пущу…
В эту же самую ночь подле яркого костра расположились на белой кошме атаманы. Они приказали подать себе спелых арбузов, чтобы утолить жажду после жирного ужина. Их было пятеро: Овчинников, Творогов, Чумаков, Перфильев, Федульев.
— …а как в царицыных манифестах пишут, так оно и есть, — продолжал молодцеватый, видный Творогов, муж красотки Стеши. По борту его нарядного чекменя с галунами тянется толстая золотая цепь к часам, на пальцах три драгоценных перстня. — Макся Горшков — скоблёное рыло — жив ли, нет ли, всё уверял меня по первости: это царь, это царь… А за год-то мы и сами насмотрелись, какой он царь…
— Да и парнишка Трошка пробалтывается Нениле, — ввязался Чумаков, заглатывая сочный кусок арбуза и прикрывая ладонью длинную бороду, чтоб не замочить, — пробалтывается парнишка, что, мол, царь-то ваш никто прочий, как мой батька.
— Хоть, может, он и не царь, а лучше царя дела вершит, — сказал Перфильев, сверкая исподлобья на Чумакова злобными глазами.
— А поди-ка ты, Перфиша, к журавлю на кочку! — крикнул Творогов. — Не он, а мы воюем, тот же Овчинников. В цари-то мы кого хошь могли поставить.
— Кого хошь? Хе! — сказал Перфильев, и усатое шадривое лицо его передёрнулось в ухмылке. — Чего ж вы не кого хошь, а батюшку над собой поставили? Да и не ошиблись. Батюшку народ любит, идёт за ним.
— Кто его ставил, тех нет, — выплёвывая арбузные семечки, проговорил Чумаков.
— Стало, вы на готовенькое пришли? Ну, так и не рыпайтесь, — строго сказал Перфильев.
— Батюшка — царь есть, Пётр Фёдорыч Третий! — вскинув мужественное горбоносое лицо, воскликнул Овчинников. — И вы, казаки, не дурите.
— Полно-ка ты, Андрей Афанасьич, лукавить-то, — укорчиво перебил его Творогов. — Ежели и царь, так подставной.
— А уж это не наше дело, — сказал Овчинников.
— А чьё жа?! — сорвав с головы шапку и ударив ею в ладонь, заорал Федульев.
