осударь!
— Па-а-си-бо, — хрипло протянул Фомка и, тоже повеселев, принялся грызть подарок.
— Пошто, пузан, плакал? Испугался, что ли? — опять проговорил Пугачёв, улыбаясь на мальчонку.
— Спужа-а-а-лся, — пыхтел, усердно жуя, Фомка. — Думал: ба-а-рин… мужиков драть бу-ди-и-шь…
Все засмеялись — всадники и рыбаки. А Фомка ещё сильней запыхтел, из левой ноздри его выскочил пузырь.
— Откуда будете, крещёные? — спросил Пугачёв крестьян.
— Кои из Пристаничной, кои из Зубачёвки, а вот мы с Назарием, два старика, государственные, твоей милости, крестьяне села Дубровы, уж прости нас, дураков, твоё царское величество…
Пугачёв попросил крестьян указать удобное место переправы: два старика вскарабкались на запасных лошадей, и все двинулись вперед. Дорогой Пугачёв расспрашивал стариков про помещиков, про тяготы… А знают ли крестьяне, что он, великий царь, жалует их землёй, и вольностью, и честью? Старики радостно поддакивали, кивали головами, утирали кулаками слёзы.
Обласканные, взволнованные, они наперебой рассказывали государю про своё житьё-бытьё. Народишко зашевелился в ихнем месте ещё в прошлом году о Рождестве. Прикатил к ним напыхом отряд башкирцев, коней в пятьсот. Набольший указ вычитал, что царь Пётр Фёдорыч жив и стоит-де силою под Оренбургом. Мужики враз поверили, и набольший приказал слать выборных крестьян под Уфу, к графу Чернышёву, с объявлением о своей государю покорности.
— Как нам было сказано, мы так и повершили. А нынешним годом о масленице нагрянул к нам твоей царской милости атаман Носков с шайкой, и наказал он нам быть сторожкими от набегов казённых отрядов солдатских, велел расставить бекеты, караул держать. Опосля того наехал Фёдор Шмотин со своей шайкой, велел делать по сёлам заборы из жердья с двух сторон, чтобы солдатишкам препону положить. И был в его команде Воткинского завода мастеровой Тимофей, по прозвищу Коза…
— Знаю, знаю Козу. Изрядный мастер. Он при мне сейчас, — сказал Пугачёв, вздохнув при мысли о злой гибели механикуса.
— Во-во! — оживились старики. — Сделал тот человек деревянную пушку, не хуже чугунной. И краской выкрасил. А первого апреля, как сейчас помним, подошла к нашему селу казённая команда смуту прекращать: «Пли да пли!» Тимофей Коза из деревянной пушки два раза и ахнул. С ружей палили, каменьем швырялись. Одначе команда казённая верх взяла, вломилась в село, многих наших порубила и село огню предала. Мы в бег ударились, а кой-кого заграбастали да в Казань на расправу увели… Вот, твоё царское величество, как дела-то у нас вершились.
Пугачёв слушал со вниманием, то вздыхал, то покрикивал: «Ой, черти, ой, черти!» Потом сказал:
— Казань возьму, всем верным моим крестьянам, что в тюрьме маются, свободу дарую. А на место их, в тюрьму-то, врагов наших упрячу!
Место переправы выбрано было против Рождественского завода. Завод стоял на том берегу, за сосновым бором, попыхивал дымом и копотью.
— Белобородов! — крикнул Пугачёв и насупил брови. Тот быстро сдёрнул шапку с чёрной головы. — Скажи Дубровскому, пущай писчики экстренные приказы пишут моим именем, чтоб все деревни оповещены были: на сем месте плоты ладить, лодки да челны гуртовать, баржи гнать сюды со всех местов. Всё оное повершить в трое суток!
Казаки спешились, воткнули в песок пики, прислонили к кустам самопалы, чтобы разводить костёр. Ординарец, казак Ермилка, поскакал к рыбакам за котлом и рыбой.
День ясный, тёплый, на душе Пугачёва хорошо. У него опять большая армия, и народ всё прибывает к нему. Он знал, что Оса завтра же будет взята, путь на Казань свободен: Михельсонишка где-то закрутился в горах, отстал, князья Долгоруковы да Щербатов сидят в Оренбурге с солдатишками, Деколонг в Челябе… Самый раз дело творить.
2
Перестрелка продолжалась. Казаки возле стен горланили:
— Ежели не верите, что истинный государь, посылайте к нам знатеца, пусть дознается!
После обеда того же дня пойманный башкирец показал: у царя-то восемь тысяч войска, много пушек, вдосталь пороху. Население приуныло. Воевода собрал народ в крепость, всё начальство появилось на паперти Успенской церкви.
— Пригород наш окружён со всех сторон, — говорил воевода, — помощи ждать неоткуда. Вот, решайте. А моё слово — биться до последа.
Народ разделился на два лагеря. Одни настаивали, что надо защищаться против вора, другие, — что надо сложить оружие: Пугачёв не вор, а истинный царь Пётр III. Страсти крепли. Попахивало дракой.
Тут вышел из толпы отставной сержант гвардии Анцыферов. Старый, с торчащими, как у кота, усами, с седой косой, лежавшей на спине, он был в ветхом мундире, подпирался палкой с завитком, семенил мелкими шажками.
— Его величество покойного государя Петра Фёдорыча я самовидцем был. Я у его величества на карауле стаивал. Дозвольте во вражий стан сходить, дознаться!
Тогда написали на имя Пугачёва предложение, сунули записку в зелёного стекла штоф, и, как подъехали к стене яицкие казаки, силач-целовальник Михайло Калач швырнул в них этим штофом:
— Лови!
Царский стан в трёх верстах, на берегу Камы. Когда прочли Пугачёву бумажку, сказал он:
— Ага, смотрины! Ладно… Седлай коня под хрыча-сержанта. Пускай едет сюды.
После обеда он был навесёле, приказал адъютанту скликать в круг сотни две казаков, созвать старшин, сотников, есаулов, хорунжих.
— Вот, детушки, — сказал, посмеиваясь, Пугачёв. — Сейчас смотрины мне будут, вдругорядь удостоверитесь, что есть я истинный царь Пётр Фёдорыч Третий. Нуко-ся, детушки, дайте мне казацкую одёжину, коя погаже, оболокусь в неё, пускай по обличью узнаёт.
Одетый простым казаком, Пугачёв вышел из палатки, спросил:
— Что, не приехал ещё?
— Едет.
— Двадцать казаков-молодцов — становись в ряд. Я в серёдке стану двадцать первым.
Шеренга бородатых казаков построилась. Гвардии сержант Анцыферов, сухопарый, высокий и согбённый, в застёгнутом на все пуговицы мундире, с тремя медалями и в напудренном парике, подведен был к кучке старшин. Указав на шеренгу, главный атаман и походный полковник Белобородов сказал ему:
— Вот, старичок служивый, посередь этих казаков его императорское величество изволит упомещаться. Присмотрись и узнай владыку своего. Он нарочно облик простого казака принял, без обману чтоб…
Гвардии сержант кивнул головой, покашлял, пожевал губами, ссутулился и, подпираясь палкой, мелкими шажками подсеменил к живой шеренге. Солнце било ему в оловянно-блеклые, обморщиненные глаза. Он прикрыл их, как козырьком, ладонью, прищурился, подал корпусом вперёд и, пристально всматриваясь в лицо и фигуру каждого казака, не спеша прошёл весь строй. В конце сам себе скомандовал. «Кругом! Ать-два», и круто повернулся. Его от дряхлости качнуло в сторону.
Вдруг взгляд его столкнулся с хмурым взором Пугачёва. Старик враз остановился, его как бы толкнул кто назад и вбок, для устойчивости он растопырил ноги, упёрся палкой в землю и выпучил глаза.
— Что, гвардии сержант, узнаёшь ли меня? — властно, громко, чтоб все слышали, спросил старого служаку Пугачёв и тяжко задышал, нахмурил брови.
— А господь тебя ведает, — зашамкал тот. — Ежели истинно ты ампиратор, так дивно помоложе
