лежащим на снегу, в безмолвии.
Затем духовные лица, оба-два с отцом Прокофием, поскакали обратно, радуясь и славя бога.
Остафий же Трифонович, заохав, приподнялся мало, спросил ямщика-парнишку, не закрылся ли, мол, повреждённый глаз, тот ответил: «не совсем чтобы»; Долгополов, благословясь, встал, вынул из денежной кисы медный сибирский с двумя соболями пятачище, приложил его к опухшему глазу, обвязался белым платком, сел в сани, с горестной ухмылкой взглянул на истоптанное в сугробе место и тяжело вздохнул.
В первопрестольный град Москву прибыл он в серёдке марта. На окраинах, над Кремлем и за Москвой-рекой по рощам граяли грачи, встречали весну, гнёзда вили. Остафий Трифонович то и дело на соборы, на монастыри, на церквушки крестился, аж десная рука устала, аж зазябла голова. Ну и храмов божьих, ну и звону на Москве!
По иным улицам и переулкам, где проезжал купец, особливо на Варварке, многие дома как бы нежилые: двери заколочены, стёкла в окнах побиты.
— А это, вишь ты, в третьем годе чума в Москве шалила, поди, слыхал? — пояснил седоку старик- возница. — Ена, чтоб ей лихо было, тьма-тьмущую народу загребла, прямо счёту нет.
Долгополов остановился в купеческом подворьи, у знакомого купца-раскольника Нила Титова. Посещал Рогожское кладбище,[3] в чуму 1771 года отведённое старообрядцами для погребения. В нововыстроенной деревянной часовне собирались многие раскольники- капиталовладельцы. Долгополов старался завязать с ними торговые дела с расплатой векселями, но раскольники, сами жохи, видели Долгополова насквозь, в руки не давались.
Бродил Долгополов по кабакам, трактирам, иногда бывал вполпьяна, а больше притворялся пьяным, вынюхивал, чем дышит народ московский, нельзя ль, мол, из подслушанных речей какую ни есть корысть себе извлечь.
А народ по кабакам собирался разный. Тут тебе и младший повар княгини Уваровой с приезжим из деревни земляком пришли продёрнуть по стакашку сиводрала. Тут тебе с фиолетовым запойным носом долгогривый монах-бродяга — на груди жестяная кружка с образком, десятый год собирает на сгоревший прошлым летом храм Преполовения в несуществующем селе Крутые Задки — человек бывалый, беспаспортный, битый, не единожды в тюрьме сиживал. Тут и воинственный будочник — угощает его пойманный на барахолке жулик: «Не веди, дяденька, в приказ, пойдём выпьём». У жулика — жёлтая опухшая рожа, щека подвязана просаленной тряпицей, из-под тряпицы кончик носа и рыжий ус торчат. А больше всего пригородных крестьян в добрых овчинных тулупах, извозчиков и господских челядинцев в цветных камзолах, в сермяжных свитках, в стареньких ливреях. Большой трактир — «распивочно, навынос» — занял нижний этаж каменного дома у Петровских ворот.
Вечер. Чадят под потолком заправленные деревянным маслом два фонаря, на кабацкой стойке сальные свечи; плешивый чахоточный целовальник, послюнив пальцы, то и дело срывает со свечи нагар. Меж грязными столами с пьющей братией шныряют половые — парни в красных рубахах с засученными рукавами, в руках деревянные, а то и железные подносы, на подносах штоф с водкой, стакашки, кучками разложены огурчики, рыжики, рубленое осердие, печёнка. Шум, крики:
— Эй, половой! А поджарь мне на три копейки рыбки боговой, салакушки…
— Сбитню, сбитню нацеди погорячей…
— А ну, завари на пробу китайской травки, по-господски желаю!
Долгополов съел целую селёдку, рыгнул, брусничного квасу запросил. За одним столиком сидел с ним молодой приказчик богатого купца Серебрякова.
— А где ж твой хозяин торговлю имеет и промышляет чем? — пришепётывая, заговорил с незнакомцем Остафий Трифонович.
— А как же! — встряхнул кудрями шустрый молодец. — Наша лавка на три раствора упомещается в Красных рядах, аккурат насупротив храма Василия Блаженного. Ситцы, сукна, шёлк, верёвки, хомуты.
— Так-так-так. Верёвки?
— А как же! Мы верёвки на Волгу продаём, опять же на Макарьевскую ярмарку. Нам верёвки ржевские фабриканты поставляют. А как же!
— Так-так-так. Эй половой! — весело крикнул Долгополов и стал бородёнку свою на пальчике крутить. — А ну-ка, друг, спроворь полштофика винца да яишенку на двоих, глазунью. — И обратясь к молодцу: — А знаешь, кто пред тобой сидит? Я пред тобой сижу, ржевский купец Абросим Твердозадов, фабрикант.
Приказчик открыл рот и вытаращил глаза. Долгополову показалось, что малый сомневается в истинности слов его, и, чтоб убедить приказчика, заметил:
— Ты не взирай, голубь, что одежонка скудная на мне, здесь кабак, опасаюсь в сряде-то обснимают. А в церковь, скажем, я в бобрах хожу, человек я самосильный.
Веснушчатое лицо молодца сразу поглупело, он встал, осклабился, сладким голосом сказал:
— Ах, какая честь… Я даже сести теперича не смею.
— Садись, садись… Молви-ко ты мне, парень хороший, сам-то дома?
— Нету-с, — робко присаживаясь, ответил молодец. — К Троице-Сергию говеть уехали Сила Назарыч-то, грехи повез. И с хозяйкой со своей. И с доченькой, с невестой. Честное слово-с…
— Жаль. Ах, жаль до чего, — пригнул Долгополов голову, по-несчастному уставился глазами в пол. — А я у Силы-то Назарыча хотел товаров красных отобрать, ведь он же у меня верёвки-то покупает, сиречь моей выделки… Я в обмен хотел.
— Ах, не извольте печаловаться, господин фабрикант: замест Силы Назарыча его сынок-с, наследник-с… А как же! Пожалуйте к нам в лавку за всяко-просто, я с превеликим усердием потщусь вам добрый товарец подобрать.
— Так-так-так, — радость подкатила к сердцу Долгополова, пронырливые глазки то пропадут в узких щёлочках, то выскочат. — Эх, друг… Ведь сам знаешь, я изо Ржева-города-то и не выезжаю николи, не токмо сына, а и самого Силу-то Назарыча в очи не видал. Вот в чём суть. — И Долгополов, слезливо замигав, посморкался в клетчатый платок. — А ты слушай, приятель, удружи мне, потолкуй с молодым хозяином-то: так, мол, и так, фабрикант Твердозадов, мол, приехал в Москву, на пятнадцать тысяч товаров накупил, пеньки, красок, парчи попам на ризы; деньгами, мол, поистрясся, а нуждается, мол, ещё в красных товарах… Понял, друг?.. А мы бы с молодым хозяином твоим дело сделали. Я договор подписал бы на постав верёвок и вексель выдал бы.
Молодец с готовностью воскликнул:
— Милости просим, вашество, уж я всё подлажу, будьте-те без сумнения-с…
— Ну, спасёт тя бог, дружище. И я тебя не оставлю. Уж поверь. Ты вот что: ты приезжай во Ржев, я тебя, кудрява голова, на богатой купеческой дочери женю, в люди выйдёшь… Ей-богу, правда.
Молодец от прилива чувств всхрапнул, затряс головой и ну целовать руки Долгополова, обливая их пьяными слезами:
— Ну, такого обходительного человека впервой вижу… Верьте совести-с!!
— Ну, полно, полно… Эй, половой! А ну-ко-сь романеи по стакашку на двоих.
Им подали романею и, ради уваженья, сальную зажжённую свечу.
— Братия! — гнусаво вопил в тёмном углу, где сгрудилось простонародье, пьяный самозванец монах-бродяга. — Братия, православные христиане!.. А ведомо ли вам, от царя-батюшки, из Ренбург-города, манифест на Москву пришёл… Черни избавитель, духовных покровитель, бар смиритель, царь! На царицу войной грядёт…
Народ зашумел, задвигался, потом притих.
— Слыхали, ведомо! — отозвался кто-то из серёдки. — Намеднись сотню гусар на телегах погнали в Казань, шуряка моего заграбастали, гусар он.
— Правда, правда, — поддержали голоса. — Слых есть, царь по Яику-реке гуляет, города берёт, на Волгу ладит.
— Посмотри на Калужскую заставу, — по два гонца на день оттедов по Москве к генерал-губернатору скачут… Война там.
— А пошто ж о сём по церквам не объявляют?
— Трусу празднуют…
